Наибольшую популярность акционизм имеет в молодёжном движении. Правительство России, в 1990-е годы отказавшись от проведения комплекса мер по государственной молодёжной политике , в ряде случаев стало ограничиваться отдельными крупными массовыми акциями. Наиболее известная акция последних лет - «Георгиевская ленточка », призванная обратить внимание молодёжи на такие ценности, как патриотизм, уважение к ветеранам.
Среди оппозиционных общественных объединений России акционизм также приобрёл определённую популярность. Для оппозиционеров акционизм иногда выражается в виде несанкционированных и неожиданных для властей акций. Национальная социологическая энциклопедия даёт следующее определение акционизму:
Тактика определенных, чаще всего экстремистски ориентированных социальных групп, в основе которой лежат не ясно осознанные политические цели, но спонтанный протест против властей.
Акционизм стал одним из главных методов борьбы в таких объединениях, как запрещённая Национал-большевистская партия и Авангард красной молодёжи . Тяготеют к акционизму также анархисты и прочие неформалы . Зачастую даже сами участники не понимают, зачем они участвуют в акциях и к чему подобные выступления приведут. В своей статье с разоблачением акционизма на марше «Антикапитализм» 2006 года лидера
«Когда диалог кончается, все кончается. Поэтому диалог, в сущности, не может и не должен кончиться».
Михаил Бахтин
Непрямое ограничение прав человека эффективнее подавляет свободу, чем прямое воздействие со стороны системы. Завуалированные рычаги давления на информационное пространство, незримое ограничение гражданских прав и возможностей всегда являлись действенным орудием. Что возможно противопоставить этой скрытой угрозе? Такие же неутилитарные методы борьбы, которые не вписываются в привычные рамки социального или политического сопротивления, противостояние, которое облекает себя в новые нетрадиционные формы.
Политический акционизм возник в 1960-е годы как новая форма протеста и радикального жеста. Одной из причин появления той или иной акции есть не просто наличие проблемы, а то, что люди живут с этой проблемой, примирившись с обстоятельствами. Акционизм – это критика. Не обязательно критика искусства, но обязательно критика с помощью художественных методов. Используя визуальные образы и активно спекулируя ими, акционист говорит о социальных институтах, политике или обществе в целом. Он деконструирует ткань социальной реальности, выходя за рамки художественного поля, но оставаясь в рамках художественной формы. Акция не только разрушает задекорированную реальность, но и диагностирует социальный и политический тупик, в который зашло общество и выбираться из которого не хочет.
Акционизм утрачивает необходимость в производстве материального продукта, ведь уже сама форма высказывания является протестом против капиталистической системы, в которую втягивается искусство, против его институционализации и формализации, против бессмысленного производства артефактов. Немецкий социолог Георг Зиммель писал о том, что эстетическое является материальным воплощением символического – некая статическая форма, которую можно наблюдать и переживать. В акционизме такой формой становится сам художник. Рождаясь из конкретики социального и политического, акция оформляется в визуальный образ, стирая привычные границы между произведением и автором.
Сознательно или нет, но акционизм продуцирует марксистскую идею об искусстве, которое должно стать не созерцанием, а «инструментом борьбы». Согласно марксизму, необходима девальвация категории прекрасного, которая не дает человеку ничего, кроме подмены реальности. Но марксизм, как любое политическое течение, рассматривает художника лишь в качестве идеологического орудия, инструмента для поддержания нужного порядка. Акционизм же, напротив, отвергает подчиненность любой идеологии или лидеру, не позволяя искусству обслуживать режим, погружаясь в конъюнктуру и декоративность.
Акционизм как нечто, не укладывающееся в рамки традиционного понимания об искусстве, то, что стремится подорвать социальные нормы, расширить не только границы искусства, но и границы общественного сознания, нарушить покой и гражданина, и государства, воспринимается обществом как ненормальное, чужое, дикое.
У многих акционизм вызывает отторжение и отвращение. Возможно ли, что он пугает не оттого, что мерзок, ужасен и в нем сложно усмотреть эстетику, а оттого, что акционизм обнажает вещи, которые не хочется видеть? Один из главных вопросов философских рассуждений Оскара Уайльда звучит так: «Возможен ли чисто эстетический интерес к болезни, от которой умираешь?». В контексте современного акционизма ответ может быть таким – художник применяет эстетический язык для обнаружения и описания смертельной болезни, чтобы затем кто-то другой произвел применительно к ней более радикальные хирургические манипуляции. К примеру, акции российских акционистов построены на разрушении мифов о благополучии российского общества и обнажении реальных мотивов и действий властей, разоблачении тоталитаризма современного государства.
Акционизм происходит тогда, когда ничего не происходит. Он появляется от активных действий со стороны государственного режима и активного бездействия со стороны общества. В социальной системе всегда должен происходить диалог: народа с властью, человека с социальными институтами. Диалог должен быть равноценным, когда обе стороны принимают в нем участие. Он может быть физическим или ментальным, принимать формы столкновений или дебатов, революций или выборов. Проникновение, в результате которого изменяются оба участника.
В основании акционизма, как и любого другого культурного или социального действия, лежит диалог – осмысленный и глубокий, результат которого должен привести к определенным последствиям. Это разговор художника с властью, где общество выступает скорее не активным субъектом, а наблюдателем.
Акционизм возможен тогда, когда бездействие и пассивность становятся основополагающими в жизни общества. И если диалог власти и «оппозиции» отсутствует, то художник берет на себя смелость и ответственность первого слова. Художник начинает свое действие, на которое государство, в свою очередь, «дает» или не «дает» разрешение.
Суды, аресты, слежки – методы, которыми органы власти якобы запугивают и пресекают очередную «выходку» акциониста, лишь часть игры. Необходимость следовать протоколу подталкивает власть на ответные действия, ведь если есть прецедент, система обязана на него реагировать – правоохранительные и судебные органы должны оправдывать свое существование, поддерживать законы, соблюдать общественную гигиену. Активные шаги системы становятся катализатором для ответных действий другой стороны. Игра ради игры, где художник исполняет благородную роль непримиримого борца с системой, а государство покорно играет роль мальчика для битья, таким образом удерживая выгодного ей противника на карте соревнований. Ведь если нейтрализовать художника, то на его место может прийти более сильный противник, который может стать более опасным для государства.
Акционист в украинской действительности сегодня – неудавшийся подражатель реальности. И если российский акционизм всегда отличался конфронтацией художника и государства или порицанием со стороны иных социальных институтов, то украинский акционизм скорее всего станет конфликтом художника и проходящего мимо человека, который стал зрителем поневоле. Абсолютные патерналистские отношения государства и общества в России воспитали привычку рассчитывать на то, что проблему всегда устранит старший. Реакция на очередную акцию – это не недоумение или стыдливо спрятанные глаза, а сознательное бездействие, подкрепленное уверенностью в том, что государство немедленно отреагирует и решит все неудобства. Украинская общественность уже не готова позволить себе такую роскошь, поэтому даже ситуацию с художником, который внезапно ворвется в публичное пространство, каждый будет решать по-своему.
Художнику, особенно художнику-акционисту, жизненно необходимо внимание. Общественное порицание, активные обсуждения в медиа, действия со стороны пенитенциарной системы – без всего этого акция исчезнет в момент появления. Реакция должны быть неоднородной, категоричной, массовой. Это необходимые инструменты, которые общество вкладывает в руки художника для завершения его работы. Сможет ли сегодня украинское общество дать их хоть одному художнику? Ведь такая ситуация возможна только во время общественной апатии и застоя, которые дают возможность художнику действовать, системе отвечать, а общественности наблюдать за происходящим, что абсолютно невозможно в современной Украине.
Они устроили какую-то акцию на концерте, поднялись на сцену, хотя их никто не приглашал, стали исполнять свою музыку. И это была такая совершенно акционисткая деятельность, так как музыка их, по сути, совершенно не музыкальная, ряд композиций сводится к каким-то лозунгам, например, есть композиция «Никакой Украины нет»
, в которой в течении двух минут тишина. Это вполне себе такое акционистское искусство, на мой взгляд.
Отличие, которое сразу бросается в глаза, заключается в том, что акции происходят в публичном пространстве, а не в закрытом. Концерт же происходит в закрытом или огороженном пространстве, месте культурного производства, а не в месте демонстрации верховной власти. Это не то пространство, где власть утверждает себя непосредственно. Акционизм больше тяготит к таким местам, как Красная площадь.
Действительно, не все акции, исполненные акционистами, являются акциями. Даже Бренер делал и перформансы, например, «Любит. Не любит» в галерее ẌL. Я проясню еще некоторые отличительные аспекты акционизма в сравнении с агитацией, подчёркивая, всё же его революционное значение, которое и отличает его от искусства перформанса, следующим образом: «Революционной силой обладает только связь желания с реальностью, а не бегство в формы представления», как выразился Фуко, сильно повлиявший на ранних акционистов [«Предисловие к американскому изданию "Анти-Эдипа"»; c. 9 ]. Акционисты направляли свою критику на любые формы художественной и политической репрезентации реальности. Акционисты не жертвуют телом ради идеи, но, раскрывая подавленные возможности тела, открывают в нем способность иметь идею . И наоборот, идея для них ничего не стоит без телесного воплощения, публичного, политического. Политическим элементом акционизма является трасгрессивное действие в публичном пространстве, а не только декларация, которая сопутствует ему. Акционизм разрушает «театр легитимности» (Джудит Батлер), который накладывается на публичное пространство властью. Акционизм нарушает функционирование этого театра, освобождая пространство для свободного действия. Тело само говорит в акционизме, связывая слово и действие. Что же это меняет в технике агитации? Для Ханны Арендт свободы не существует вне действия, вне исполнения свободы, то есть её политического воплощения. Большевистская агитация есть выстраивание пространства, обрамляющего слова и возвышающего их среди публики. Акция есть, напротив, смешение слова, действия и публики в одном акте. Большевистская агитация агитирует обещанием свободы, акция агитирует самой свободой и ее исполнением. Поэтому акция сама есть восстание и осуществление свободы, а не только агитационный призыв к их свершению.
Затрагивая в наших материалах тему акционизма, мы пришли к выводу, что у большинства читателей это явление вызывают в лучшем случае непонимание, а в худшем - исключительное неприятие. Чтобы разобраться в вопросе, мы подготовили серию материалов об истории акционизма, его инструментах и задачах. В первой статье редактор раздела «Искусство» сайта Colta Сергей Гуськов рассказывает, как работает акционизм и для чего он нужен.
Как это работает
Недавно мой знакомый Михаил Заиканов . Создал секретную группу в Facebook, куда, правда, сразу же записал несколько сотен френдов, которых призвал добавлять других возможных участников. Там же он разъяснил суть готовящейся акции, предложил сценарий и пересказал советы юристов, с которыми загодя проконсультировался. Предупреждённые (благодаря той же группе в FB) журналисты и блогеры прибыли на место заранее. Наконец, час икс. Собираются люди и выстраиваются в очередь к «Макдоналдсу» около метро «Пушкинская». Полицейские просят разойтись и стандартно «не препятствовать пешеходам». Участники акции, сделав своё дело, уходят.
В соцсетях появляются фотографии, новостные сайты публикуют материалы: акцию называют флешмобом, участников - политическими активистами. Местами перевираются детали. Произошедшее интерпретируется, в зависимости от СМИ в него вкладываются разные смыслы. Акции при всей своей непосредственности существуют, прежде всего, в документации - фото, видео, описания. Свидетелей обычно не так уж и много, да и человеческая память не самая надёжная штука: подробности забываются, фантазии добавляются. Поэтому художники стараются звать тех, кто запечатлеет их акцию.
Это один из сценариев - далеко не единственный, хотя и характерный. Подготовительный этап, как и реализация задуманного, может быть сложнее или проще, задействовано может быть больше или меньше участников. Технология одна: зависит всё, как и в случае живописи, скульптуры или видеоарта, от таланта конкретного художника и обстоятельств.
При чем тут политика
Акционизм всегда был одной ногой на территории радикальной политики, рядом с гражданским сопротивлением и борьбой за права. Он довольно часто и воспринимается так, словно это своего рода протест. Хотя при этом забывают, что, во-первых, художники используют злободневные сюжеты в игровой форме, а во-вторых, политическая тематика нужна им в большинстве случаев для решения скорее внутрихудожественных вопросов, чем общественных.
Иногда бывает сложно сказать, что перед нами - политическая или художественная акция, произведение искусства или гражданский протест. Но обычно определяется довольно легко, хотя какого-то универсального правила нет. Только на глаз. Оттого и столько споров. Понятно, что самосожжение Яна Палаха в Праге в 1969 году не находится на территории искусства, тогда как акция группы «Войны», когда те поминали Дмитрия Пригова в московском метрополитене - совсем не про политику в общепринятом понимании.
В России, где публичная политика отсутствует, любое действие в общественном месте - а художественные акции бессмысленно проводить в уединении - рассматривается как угроза «порядку вещей» с одной стороны теми, кто это порядок поддерживает, и с другой - теми, кто его хочет изменить. Отсюда такая чрезмерная политизация действий «Войны», Pussy Riot или Петра Павленского. И это реакция не только властей, но и большинства жителей страны - хотя, например, в конце 1980-х и 1990-х деятельность московских акционистов воспринималась менее агрессивно или восторженно, да и вообще без пафоса. Скорее, как чудачество или хулиганство. Всё-таки «лихие 1990-е», чего только не происходило, помимо акций.
Властям, ФСБ и тогда ещё милиции было наплевать на художников до того момента, пока те не покусились на святое. В 1999 году участники группы «Внеправительственная контрольная комиссия» залезли на Мавзолей с транспарантом «Против всех», где и были задержаны. Тогда по закону если бы большинство граждан проголосовало на любых выборах, президентских или депутатских, против всех, то все прежние кандидаты должны были быть сняты с голосования, что угрожало сложившейся политической системе. Этот недосмотр позже был исправлен властями, а за деятельностью художников-акционистов стали следить. И пресекать. И ироничная «Монстрация», и всемирно известные танцы в храме Христа Спасителя, и прибивание яиц к мостовой на Красной площади сталкивались с запретами, заканчивались уголовным преследованием, а то и самыми настоящими репрессиями.
В России, где публичная политика отсутствует, любое действие в общественном месте - а художественные акции бессмысленно проводить в уединении - рассматривается как угроза «порядку вещей», с одной стороны, теми, кто это порядок поддерживает, и с другой, теми, кто его хочет изменить.
Зачем это нужно и почему так выглядит
Художественные акции позволяют лучше понять историю страны и настроения в обществе. Самые яркие акции, как и лучшие фильмы или книги, могут сказать о времени больше, чем учебники истории. Но это и так очевидно. Современному искусству свойственно обращаться к злободневным сюжетам, но то, как это делается - не всегда самым очевидным образом, - помогает иначе взглянуть на происходящее. Когда в 1990-е на месте снесённого памятника Дзержинскому художник Александр Бренер взывал к прохожим: «Я ваш новый коммерческий директор!», это было знаком сменившейся эпохи - на место одной «святыни» пришла другая.
Сами художники в свои акции, как и в большинство произведений в других медиа (живопись, инсталляции, видео), вкладывают зачастую вовсе не то, что в них ожидают увидеть. При этом художники могут очень серьёзно и убедительно рассказывать о политической подоплёке своей деятельности, но, помимо того, есть внутренняя логика развития искусства, есть эволюция самого художника - и то и другое довольно запутанные. Но само появление и распространение акционизма связано, прежде всего, с тем, что искусство всегда ищет и находит новые, более доступные способы диалога со зрителем. Венские акционисты вышли на улицы и в другие публичные места в те годы, когда уже нельзя было не замечать влияние СМИ и то информационное пространство, которое они создают. Сегодняшние художники точно так же среагировали на интернет и социальные сети: те же акции «Войны», Pussy Riot и Павленского без этого просто были бы не замечены.
Самая распространённая реакция: «Все это ерунда, мы и сами так можем сделать, вот раньше было настоящее искусство». Но в какой-то момент восприятие той же живописи изменилось под влиянием новых обстоятельств (что не означает, что картина не станет в будущем актуальным медиа - всё возможно), даже с классикой мы сталкиваемся в копиях - в отлично напечатанных альбомах или в сети. У людей, в том числе и у тех, кого художественные акции возмущают, уже другой взгляд на вещи по сравнению с тем, что был пару десятков лет назад, а вот сознание, принимающее изменения, традиционно запаздывает. Впрочем, так же возмущало современников любое новое для какой-либо эпохи искусство.
Арт-акционизм: искусство провокации и искусство реагировать на провокацию
Всегда были люди, не любившие власть, и у них всегда были разные способы самовыражения. Перформанс и акционизм как его специфическая концентрированная форма родились, видимо, в десятые годы XX века. Тогда акция была направлена не против персонифицированной власти, а против настроений общества. Отсюда — «Пощечина общественному вкусу», акции футуристов, которых совершенно не волновали личности министров Николая II. В 30-е годы в Европе это движение практически затихло — разворачивалась битва между тоталитарными государствами, и миру было не до художественных акций. Хотя ранние сюрреалисты и позволяли себе всякие выходки. Кстати, у европейского слова «акция» есть замечательный русский аналог — выходка. Оно очень многозначно: сам вышел на публику, из себя вышел и всем показал. В этом слове есть что-то раблезианско-народное, бахтинское, спонтанно-стихийное, когда человек не думает стратегически, не печется о последствиях: ему бы выдать что-нибудь эдакое, что всех проймет до нутра.
Расцвет западного акционизма, его золотые деньки пришлись на конец 50—60-х годов: это была борьба с рецидивами тоталитарного мышления — отсюда Венский акционизм. И борьба за все на свете: от прав женщин до прав меньшинств в Америке. В Штатах тогда все смешалось — и права за женскую идентичность, и движения против войны во Вьетнаме, и против того, что в советах директоров крупных музеев современного искусства заседали буржуи-капиталисты. Позже — великолепные перформансы делали Guerilla girls. Именно в 60-е годы современное искусство начинает получать в западном обществе массовую поддержку и выходит на арену политической борьбы именно тогда.
Guerilla girls — против гендерного и расового неравенства |
Россия фактически только в 90-е годы вошла в транснациональное искусство, где эти акции давно стали неотъемлемой частью художественной жизни. У нас к тому времени давно (с 1976 г.) действовала разве что группа «Коллективные действия» — но ее участники существовали в своем, скрытом от общества кругу, их достаточно эзотерическая художественная деятельность была сконцентрирована на механизмах восприятия искусства.
Политический акционизм у нас зародился в годы горбачевской перестройки и расцвел в начале 90-х годов (хотя были прецеденты — вспоминаю умные ленинградские акции И. Захарова-Росса, в которых политическое было замешано на экзистенциальном). Вообще-то акционизм далеко не всегда связан с политическим противостоянием. Акционизм — это форма активного, острого, провоцирующего, цепляющего искусства, привлекающего внимание, разрушающего стереотипы — поведенческие, религиозные, политические, психологические. Он всегда направлен против некоей затвердевшей, потерявшей динамику системы и против ее охранителей. Ведь охранительство — не только политическая материя. Политический акционизм — да, он направлен на уязвимые места политической системы, которые в глазах художников требуют осмеяния и остракизма. Но существуют и другие виды акционизма, направленные на стереотипы сознания, поведения, бытовой культуры и пр. Более того, есть акционизм, я бы сказал, интровертный: художник обращен к себе, борется с чем-то внутри себя. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой». На всех направлениях акционизм встречает сопротивление охранителей, опять же — различной «специализации»: политической, религиозной, морально-этической и пр.
Самый пик художественных акций у нас пришелся на середину 1990-х, когда появились акции Олега Кулика и А. Бренера. Кулик — замечательный и тонкий мастер перформанса и акции. Замечу, что его знаменитые «собачьи» акции носили социально-экзистенциальный характер, вызывая на себя (художник работал прежде всего с собственным телом, уподобляя себя собаке) негативные реакции. Благополучных посетителей статусных выставок пугала агрессивность художника, та истовость, с которой он исполнял роль пса. Он поистине «вгрызался» в нормальный западный арт-истеблишмент, протестуя против сложившихся в нем отношений между художником и потребителем, покупателем искусства. Для нашего искусства, пережившего длительный и печальный период огосударствления и с восторгом включавшегося в транснациональный арт-рынок, это было серьезным и не воспринятым вовремя предупреждением.
В эти годы акционизм вышел и на откровенно политическое поле: вполне серьезно создавалась партия насекомых и животных и собирались «подписи» в виде отпечатков лап и крылышек, в другой акции президент вызывался на боксерский поединок и т.д. Тогдашняя власть, надо отдать ей должное, никак не отвечала. Видимо, хватало юмора.
Десятилетием позже была создана питерская группа «Что делать» — по лекалам западных легальных левых, много рассуждающих о рабочей борьбе, но избегающих реальных обострений. Соответственно, группа более востребована и понятна на Западе. Но в целом в Петербурге акционизм не столь развит. Зато у нас отметилась группа «Война» (неустойчивая по составу и, как мне представляется, по устремлениям). Акция с мостом и нарисованным на нем фаллосом — замечательно обезбашенная и вместе с тем укорененная в традиции. Спустить штаны перед властью — это же в традициях русской смеховой культуры, это прямо по М. Бахтину. Да и Пушкина можно вспомнить:
Не удостаивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо
задом:
Не плюй в колодец, милый мой.
Но вот что интересно: такого общественного напряжения, как последующая — проведенная Pussy Riot, эта акция, при всей ее в буквальном смысле обнаженной провокативности, не вызвала. Видимо, потому, что в ней не было персональной оскорбительности.
Сейчас в России нарастают процессы разобщения общества, раскола, в том числе по линии прогрессизма и охранительства. Эти процессы, увы, связаны с обоюдным упрощением культуры, причем и художественной, и политической. Упрощение — делить культуру на охранительскую и прогрессивную — революционную, ниспровергающую и пр. Упрощение и полагать, что политический акционизм — передовой отряд contemporary art, безгрешный по части художественной хотя бы в силу своей боевитости.
Есть и последствия этого упрощения. Забывается очень простая вещь: художник-акционист — не политический активист. Это, при всех оговорках, разные профессии. Смешение ролей приводит к печальному результату: кто больнее заденет, ущучит, развенчает — тот и лучший художник. Не так. Скульптор А. Матвеев умно говорил: по такому-то (вставьте сами) поводу не стоит беспокоить скульптуру. Опаснее то, что великое упрощение стоит и за реакцией другой стороны. Власти, охранителей, определенной части общества. Вообще-то акционизм любой власти не нравится. И «молчаливому большинству» тоже. Так было и в Нью-Йорке, просто США прошли этот рубеж раньше, а мы только начинаем проходить. Власть болезненно реагировала на акции (выходки) политических акционистов: и Кусаму, и Guerilla girls тоже арестовывали за то, что они что-то там нарушали. Другое дело — их арестовывали, штрафовали, в худшем случае — давали сроки в день-два. Но из наказания не сотворяли мести, хотя там тоже были наготове свои ретивые охранители.
Почему? Думаю, в обществе существовала традиция понимания реальной роли и возможностей искусства, желающего быть политически активным. (Увы, в силу исторических обстоятельств у нас подобной традиции нет, напротив, на искусство налагались невыполнимые бойцовские обязательства, выраженные хотя бы в риторике, — быть оружием… партии, государства и пр.) Это понимание непритязательное, но единственно разумное. Художник — политический акционист — не боец, не городской партизан, не террорист-злоумышленник. Он — в лучшем случае — вестник. Он доносит сообщение, облеченное в художественную форму, о болевых и опасных точках (опять же — опасных с точки зрения каких-то референтных общественных групп).
Акционизм — это сообщение, которое может быть принято властью и (или) другой частью общества или нет. Но карать вестника — это что-то архаическое. По крайней мере — для нашего мира (есть страны, где за карикатуры — упаси бог, убивают). Еще раз: художники — политические акционисты — диагносты, а не чума, они вестники событий, а не сами события (Это стоит помнить не только охранителям, но и самим художникам). К сожалению, сегодняшняя реальность показывает возрастающую роль великого упрощения. Возьмите письмо «историков» про картину Репина — его авторы воспринимают искусство буквально, как историческую реальность! Убивал — не убивал! Так воспринимают рисунки и сказки маленькие дети или недоросли. Из этого письма, кстати, можно сделать замечательный перформанс: «Уберите Ивана Грозного из музея»! Смеяться? Обижаться? Воевать?
Среди инструментов современного искусства, хотим мы этого или нет, есть такое орудие, как провокативность. Не главное. Искусство не сводится к провокации. Но и обязательное — часто, особенно в случае политического акционизма, без этого инструмента не подготовить почву для восприятия месседжа. Но есть и другое — искусство умно реагировать на эту провокативность.
Есть старый анекдот: в лабораторию физиолога Павлова приводят молодого щенка, и старый, все повидавший пес его наставляет: «Видишь — кнопка. Есть захочешь — нажимаешь: эти, в белых халатах, тут же еду приносят. У них это называется условный рефлекс!» Пора отказываться от условного рефлекса. Нет, не охранительства — никто не имеет права отказывать людям в праве на традиционность и консерватизм сознания и поведения. Пора отказаться от рефлекса великого упрощения. Художественный акционизм нажимает некую кнопку. Вовсе не обязательно закармливать его по этому сигналу. Но бояться до того, чтобы затравливать? Обрушиваться на него всей силой государственной машины? Достаточно выслушать. Или не услышать.