Кун Томас

После «Структуры научных революций»

THE ROAD SINCE STRUCTURE

Перевод с английского А.Л. Никифорова

Дизайн обложки: Э.Э. Кунтыш

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Печатается с разрешения издательства The University of Chicago Press, Chicago, Illinois, USA

© The University of Chicago, 2000

© Перевод. АЛ. Никифоров, 2011

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Предисловие

Предисловие Тома к ранней подборке его философских статей, «The Essential Tension», опубликованной в 1977 г., – это история исследований, которые привели его к написанию «Структуры научных революций» (1962 г.) и продолжались после ее выхода в свет. Там были упомянуты некоторые детали его биографии, разъяснявшие, каким образом от физики он перешел к историографии и философии.

В данной книге внимание сосредоточено на философских и метаисторических вопросах, которые, как утверждает автор, «сегодня… интересуют меня в наибольшей степени и о которых я уже давно хотел высказаться». Во введении к этой новой книге издатели связали каждую статью с актуальными и потому непрестанно рассматриваемыми проблемами: это важный момент в непрерывном поиске решения. Книга представляет собой не цель исследований Тома, а этап, на котором эти исследования были прерваны.

Название книги опять-таки намекает на путешествие, а завершающая часть, содержащая интервью Тома Афинскому университету, есть не что иное, как более подробный рассказ о его жизни. Я чрезвычайно рада, что интервьюеры и издательский совет журнала «Neusis», где впервые появилось это интервью, разрешили опубликовать его здесь.

Я присутствовала при этом и была восхищена знаниями, чуткостью и искренностью коллег, принимавших нас в Афинах. Том чувствовал себя абсолютно непринужденно и говорил свободно, предполагая, что просмотрит интервью перед его выходом в печать. Однако время ушло, и эта задача досталась мне и другим участникам.

Я знаю, Том внес бы в текст существенные поправки – не вследствие педантичности, которая не была ему свойственна, а в силу присущей ему деликатности. В его беседе с афинскими коллегами есть выражения и оценки, которые он наверняка поправил бы или вычеркнул. Однако не думаю, что это должна сделать я или кто-то другой. По этой же причине мы не стали исправлять некоторые грамматические нестыковки устной речи и завершать незаконченные фразы.

Я должна поблагодарить за помощь коллег и друзей, в частности Карла Хафбауэра, который поправил мелкие ошибки в хронологии и помог расшифровать некоторые имена.

Обстоятельства, при которых Джим Конант и Джон Хауджиланд взялись за издание этой книги, изложены на следующих страницах. Могу лишь добавить: они сделали все, чтобы оправдать доверие Тома, и я им искренне благодарна. Столь же благодарна Сьюзен Абрамс за ее дружеские и профессиональные советы как в данном проекте, так и в прошлом. Мне также во всем и всегда оказывали помощь Сара, Лиза и Натаниел Кун.

Джехейн Р. Кун

От издателей

Почти каждый знает, что в «Структуре научных революций» Томас Кун обосновал мысль о том, что история науки не является непрерывной и кумулятивной, она часто прерывается более или менее радикальными «сменами парадигм». Менее известны собственные попытки Куна как можно лучше понять и описать эпизоды в развитии науки, которые связаны с такими важными изменениями. Труды, собранные в этой книге, представляют собой более поздние попытки переосмыслить и расширить его собственные «революционные» гипотезы.

Содержание книги мы обсуждали вместе с Куном незадолго до его смерти. Хотя он уже не мог вникать в детали, зато имел вполне определенное представление о том, чем должна стать книга. Стараясь приобщить нас к своим замыслам, он высказывал разнообразные пожелания, рассматривал доводы «за» и «против» при обсуждении каких-то случаев и ситуаций, сформулировал четыре основные идеи, которым мы должны были следовать. Для тех, кого интересует, как осуществлялся отбор статей, мы кратко изложим эти основные идеи.

Первые три идеи, которыми мы должны были руководствоваться, основывались на представлении Куна о том, что данная книга должна быть продолжением его «The Essential Tension», опубликованного в 1977 г. В тот сборник Кун включил только статьи, в которых, по его мнению, разрабатывались философски важные темы (хотя и в контексте исторических, а также историографических соображений), в отличие от вопросов, посвященных рассмотрению конкретных исторических эпизодов. Поэтому руководящие идеи были следующие: 1) отбирать статьи явно философского характера; 2) причем написанные в последние два десятилетия жизни Куна; 3) это должны быть весомые работы, а не краткие заметки или выступления.

Четвертая идея относилась к материалу, рассматриваемому Куном в качестве основы для написания книги, над которой он работал в последние годы. Поскольку мы считаем своим долгом подготовить к изданию именно данную книгу, то решили отказаться от этого материала. Под ограничение попали три важных цикла лекций: «Природа концептуальных изменений» (Перспективы философии науки, Университет Нотр-Дам, 1980), «Развитие науки и лексические изменения» (Thalheimer лекции, университет Джона Хопкинса, 1984) и «Наличие прошлой науки» (Шермановские лекции, Университетский колледж, Лондон, 1987). Хотя записи этих лекций получили распространение и порой цитировались в публикациях некоторых авторов, Кун не хотел, чтобы они в таком виде вошли в эту книгу.

Статьи, вошедшие в данную книгу, посвящены четырем основным темам. Во-первых, Кун повторяет и защищает мысль, восходящую к «Структуре научных революций» (в дальнейшем просто «Структура»), что наука представляет собой когнитивное эмпирическое исследование природы, проявляющее прогресс особого рода, хотя этот прогресс нельзя мыслить как «все большее приближение к реальности». Прогресс скорее выражается в виде совершенствования технической способности решать головоломки, контролируемой строгими, хотя и всегда привязанными к традиции, стандартами успеха или неудачи. Этот вид прогресса, в своем наиболее полном выражении присущий только науке, является предпосылкой чрезвычайно тонких (и часто весьма дорогих) исследований, характерных для научного познания и для получения удивительно точного и подробного знания.

Во-вторых, Кун развивает идею, опять-таки восходящую к «Структуре», что наука, по существу, – социальное предприятие. Это отчетливо проявляется в периоды сомнений, чреватых более или менее радикальными изменениями. Только благодаря этому индивиды, работающие в рамках общей исследовательской традиции, способны приходить к разным оценкам возникающих перед ними трудностей. При этом одни склоняются к разработке альтернативных (часто кажущихся нелепыми, как любил подчеркивать Кун) возможностей, в то время как другие упорно продолжают пытаться решать проблемы в рамках признанной структуры.

Факт, что при возникновении таких затруднений последние составляют большинство, важен для многообразных научных практик. Проблемы обычно могут быть решены – и в конечном счете решаются. При отсутствии достаточного запаса настойчивости в поиске решений ученый не смог бы дойти до конца в тех редких, но определяющих случаях, когда усилия осуществить полный концептуальный переворот полностью оправдываются. С другой стороны, если бы никто не пытался разрабатывать альтернативы, крупные преобразования не смогли бы возникнуть даже тогда, когда они действительно необходимы.

Таким образом, именно социальная научная традиция способна «распределять концептуальные риски» так, как не смог бы сделать ни один индивид, что позволяет ей обеспечивать долговременную жизнеспособность науки.

В-третьих, Кун разъясняет и подчеркивает аналогию между прогрессивным развитием науки и биологической эволюцией – аналогию, которой он лишь мимоходом касается на последних страницах «Структуры». Разрабатывая эту тему, он отходит от своей первоначальной схемы, согласно которой периоды нормальной науки с единой областью исследования иногда разрываются сокрушительными революциями. Вместо этого он вводит новую схему, где периоды развития в рамках единой традиции иногда сменяются периодами «расщепления» на две различные традиции с отличающимися областями исследования. Конечно, сохраняется возможность, что одна из этих традиций постепенно ослабеет и умрет. В этом случае мы возвращаемся к прежней схеме революций и смены парадигм.

Однако в истории науки обе последующие традиции часто не вполне похожи на общую для них предшествующую традицию и развиваются как новые научные «специальности». В науке видообразование проявляется как специализация.

В современной западной философии проблема роста и развития знания является центральной. Особенно активно проблему разрабатывали сторонники постпозитивизма - Поппер, Кун, Лакатос и другие.

Томас Кун («Структура научных революций») считал науку - социальным институтом, в котором действуют социальные группы и организации. Главным объединяющим началом общества ученых является единый стиль мышления, признание данным обществом определенных фундаментальных теорий и методов. Эти положения, объединяющие сообщество ученых Кун назвал парадигмой.

По Куну, развитие науки - это скачкообразный, революционный процесс, сущность которого выражается в смене парадигм. Развитие науки подобно развитию биологического мира - однонаправленный и необратимый процесс. кун парадигма философия научный

Научная парадигма - это совокупность знаний, методов, образцов решения задач, ценностей, разделяемых научным сообществом.

Парадигма выполняет две функции: «познавательную» и «нормативную».

Следующий уровень научного познания после парадигмы - это научная теория. Парадигма базируется на прошлых достижениях - теориях. Эти достижения, считаются образцом решения научных проблем. Теории, существующие в рамках разных парадигм, не сопоставимы.

В развитии науки Кун выделяет 4 этапа:

I - Допарадигмальный (пример, физика до Ньютона);

Появление аномалий - необъяснимых фактов.

Аномалия - это принципиальная неспособность парадигмы решить проблему. По мере накопления аномалий доверие к парадигме падает.

Увеличение количества аномалий приводит к появлению альтернативных теорий. Начинается соперничество разных школ, отсутствует общепринятые концепций исследования. Для него характерны частые споры о правомерности методов и проблем. На определенном этапе эти расхождения исчезают в результате победы одной из школ.

II - формирования парадигмы, итог которого - появление учебников, детально раскрывающих парадигмальную теорию;

III - этап нормальной науки.

Этот период характеризуется наличием четкой программы деятельности. Предсказание новых видов явлений, которые не вписываются в господствующую парадигму - не является целью нормальной науки. Т.о., на этапе нормальной науки ученый работает в жестких рамках парадигмы, т.е. научной традиции.

Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими.

Кун выделяет виды деятельности, характерные для нормальной науки:

• 1. Выделяются факты, наиболее показательные с точки зрения па­радигмы, уточняются теории. Для решения подобных проблем ученые изобретают все более сложную и тонкую аппаратуру.
• 2. Поиск факторов, подтверждающих парадигму.
• 3. Третий класс экспериментов и наблюдений связан с устранением существующих неясностей и улучшения решений тех проблем, которые первоначально были разрешены лишь приблизительно. Установление количественных законов.
• 4. Совершенствование самой парадигмы. Парадигма не может быть сразу совершенна.

Оригинальные опыты создателей парадигмы в очищенном виде затем входят в учебники, по которым будущие ученые усваивают науку. Овладевая в процессе обучения этими классическими образцами решения научных проблем, будущий ученый глубже постигает основные положения науки, обучается применять их в конкретных ситуациях. С помощью образцов студент не только усваивает то содержание теорий, но и учится видеть мир глазами парадигмы, преобразовывать свои ощущения в научные данные. Требуется усвоение другой парадигмы для того, чтобы те же ощущения были описаны в других данных.

IV - экстраординарная наука - кризис старой парадигмы, революция в науке, поиск и оформление новой парадигмы.

Кун описывает этот кризис как с содержательной стороны развития науки (несоответствие новых методик старым), так и с эмоционально-волевой (утрата доверия к принципам действующей парадигмы со стороны научного сообщества).

Научная революция начинается с того, что группа ученых отказывается от старой парадигмы и принимает за основу совокупность других теорий, гипотез и стандартов. Научное сообщество распадается на несколько групп, одни из которых продолжают верить в парадигму, другие выдвигают гипотезу, претендующую на роль новой парадигмы.

В этот период кризиса ученые ставят эксперименты, направленные на проверку и отсев конкурирующих теорий. Наука становится похожа на философию, для которой конкуренция идей является правилом.

Когда к этой группе присоединяются все остальные представители данной науки, то научная революция совершилась, переворот в сознании научного сообщества произошел и с этого момента начинается отсчет новой научной традиции, которая зачастую несовместима с предыдущей традицией. Появляется новая парадигма, и научное сообщество вновь обретает единство.

В период кризиса ученые упраздняют все правила, кроме подходящих новой парадигме. Для характеристики этого процесса Кун использует термин «реконструкция предписаний» - что значит не просто отрицание правил, а сохранение положительного опыта, подходящего новой парадигме.

В ходе научной революции происходит смена понятийной сетки, через которую ученые рассматривали мир. Изменение сетки вызывает необходимость изменения методологических правил. Ученые начинают подбирать другую систему правил, которая может заменить предшествующую и которая была бы основана на новой понятийной сетке. В этих целях ученые, как правило, обращаются за помощью к философии, что не было характерным для нормального периода науки.

Кун считает, что выбор теории на роль новой парадигмы осуществляется через согласие соответствующего сообщества.

Переход к новой парадигме не может основываться на чисто рациональных доводах, хотя этот элемент значителен. Здесь необходимы волевые факторы - убеждение и вера. Смена основополагающих теорий выглядит для ученого как вступление в новый мир, в котором находятся совсем иные объекты, понятийные системы, обнаруживаются иные проблемы и задачи.

Пример смены научных парадигм:

Первая научная революция - разрушила геоцентрическую систему Птолемея и утвердила идеи Коперника

Вторая научная революция - связана с теорией Дарвина, учением о молекулах.

Третья революция - теория относительности.

Кун определяет «парадигму» как «дисциплинарную матрицу». Они дисциплинарны, потому что принуждают ученых к определенному поведению, стилю мышления, а матрицы - потому что стоят из упорядоченных элементов разного рода. Она состоит из:

• - символических обобщений - формализованные утверждения, общепризнанные учеными (например, закон Ньютона);
• - философских частей - это концептуальные модели;
• - ценностных установок;
• - общепринятых образцов принятия решения в определенных ситуациях.

Кун отверг принцип фундаментализма. Ученый видит мир сквозь призму принятой научным сообществом парадигмы. Новая парадигма не включает старую.

Кун выдвигает тезис о несоизмеримости парадигм. Теории, существующие в рамках парадигм, не сопоставимы. Это означает, что при смене парадигм невозможно осуществить преемственность теорий. При изменении парадигмы меняется весь мир ученого.

Таким образом, научная революция как смена парадигм не подлежит рационально-логическому объяснению, т.к. имеет случайно-эвристический характер.

Однако если посмотреть на развитие науки в целом, то в ней очевиден прогресс, выражающийся в том, что научные теории предоставляют все большие возможности ученым для решения головоломок. Однако нельзя считать более поздние теории лучше отражающими действительность.

С понятием парадигма тесно связано понятие научного сообщества.

Если вы не разделяете веры в парадигму, вы остаетесь за пределами научного сообщества. Поэтому, например, современные экстрасенсы, астрологи, исследователи летающих тарелок не считаются учеными, не входят в научное сообщество, ибо все они выдвигают идеи, не признаваемые современной наукой.

Кун порывает с традицией «объективного знания», не зависящего от субъекта, для него знание - это не то, что существует в нетленном логическом мире, а то, что находится в головах людей определенной исторической эпохи, отягощенных своими предрассудками.

Наибольшая заслуга Куна - в том, что он, в отличие от Поппера вносит в проблему развития науки «человеческий фактор», обращая внимание на социальные и психологические мотивы.

Кун исходит из представления о науке как социальном институте, в котором действуют определенные социальные группы и организации. Главным объединяющим началом общества ученых является единый стиль мышления, признание данным обществом определенных фундаментальных теорий и методов исследования.

Недостатки теории Куна: он излишне автоматизирует труд ученых, характер ученых в период формирования науки.

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Томас Кун
Структура научных революций

THE STRUCTURE OF SCIENTIFIC REVOLUTIONS

Печатается с разрешения издательства The University of Chicago Press, Chicago, Illinois, U.S.A.

© The University of Chicago, 1962, 1970

© Перевод. И.З. Налетов, 1974

© ООО Издательство «АСТ МОСКВА», 2009

Предисловие

Предлагаемая работа является первым полностью публикуемым исследованием, написанным в соответствии с планом, который начал вырисовываться передо мной почти 15 лет назад. В то время я был аспирантом, специализировавшимся по теоретической физике, и моя диссертация была близка к завершению. То счастливое обстоятельство, что я с увлечением прослушал пробный университетский курс по физике, читавшийся для неспециалистов, позволило мне впервые получить некоторое представление об истории науки. К моему полному удивлению, это знакомство со старыми научными теориями и самой практикой научного исследования в корне подорвало некоторые из моих основных представлений о природе науки и причинах ее достижений.

Я имею в виду те представления, которые ранее сложились у меня как в процессе научного образования, так и в силу давнего непрофессионального интереса к философии науки. Как бы то ни было, несмотря на их возможную пользу с педагогической точки зрения и их общую достоверность, эти представления ничуть не были похожи на картину науки, вырисовывающуюся в свете исторических исследований. Однако они были и остаются основой для многих дискуссий о науке, и, следовательно, тот факт, что в ряде случаев они не являются правдоподобными, заслуживает, по-видимому, пристального внимания. Результатом всего этого был решительный поворот в моих планах, касающихся научной карьеры, поворот от физики к истории науки, а затем, постепенно, от собственно историко-научных проблем обратно к вопросам более философского плана, которые первоначально и привели меня к истории науки. Если не считать нескольких статей, настоящий очерк является первой из моих опубликованных работ, в которых доминируют именно эти вопросы, занимавшие меня на ранних этапах работы. До некоторой степени он представляет собой попытку объяснить самому себе и коллегам, как случилось, что мои интересы сместились от науки как таковой к ее истории в первую очередь.

Первая возможность углубиться в разработку некоторых из тех идей, которые изложены ниже, представилась мне, когда я в течение трех лет проходил стажировку при Гарвардском университете. Без этого периода свободы переход в новую область научной деятельности был бы для меня куда более трудным, а может быть, даже и невозможным. Часть своего времени в эти годы я посвящал именно изучению истории науки. С особым интересом я продолжал изучать работы А. Койре и впервые обнаружил работы Э. Мейерсона, Е. Мецгер и А. Майер1
Особое влияние на меня оказали работы: А. Кoyré. Etudes Galiléennes, 3 vols. Paris, 1939; Е. Меуегson. Identity and Reality. New York, 1930; H. Metzger. Les doctrines chimiques en France du début du XVII á la fin du XVIII siécle. Paris, 1923; H. Metzger. Newton, Stahl, Boerhaave et la doctrine chimique. Paris, 1930; A. Maier. Die Vorláufer Galileis im 14. Jahrhundert («Studien zur Naturphilosophie der Spätscholastik». Rome, 1949).

Эти авторы более отчетливо, чем большинство других современных ученых, показали, что значило мыслить научно в тот период времени, когда каноны научного мышления весьма отличались от современных. Хотя я все больше и больше ставлю под сомнение некоторые из их частных исторических интерпретаций, их работы вместе с книгой А. Лавджоя «Великая цепь бытия» были одним из главных стимулов для формирования моего представления о том, какой может быть история научных идей. В этом отношении более важную роль сыграли только сами тексты первоисточников.

В те годы я потратил, однако, много времени на разработку областей, не имеющих явного отношения к истории науки, но тем не менее, как сейчас выясняется, содержащих ряд проблем, сходных с проблемами истории науки, которые привлекли мое внимание. Сноска, на которую я натолкнулся по чистой случайности, привела меня к экспериментам Ж. Пиаже, с помощью которых он разъяснил как различные типы восприятия на разных стадиях развития ребенка, так и процесс перехода от одного типа к другому2
Особую важность для меня имели два сборника исследований Ж. Пиаже, поскольку они описывали понятия и процессы, которые также непосредственно формируются в истории науки: «The Child’s Conception of Causality». London, 1930; «Les notions de mouvement et de vitesse chez 1’enfant». Paris, 1946.

Один из моих коллег предложил мне почитать статьи по психологии восприятия, в особенности по гештальтпсихологии; другой познакомил меня с соображениями Б.Л. Уорфа относительно воздействия языка на представление о мире; У. Куайн открыл для меня философские загадки различия между аналитическими и синтетическими предложениями3
Уже потом статьи Б. Л. Уорфа были собраны Дж. Кэрролом в книге: «Language, Thought, and Reality – Selected Writings of Benjamin Lee Whorf». New York, 1956. У. Куайн выразил свои идеи в статье «Two Dogmas of Empiricism», перепечатанной в его книге: «From a Logical Point of View». Cambridge, Mass., 1953, p. 20–46.

В ходе этих случайных занятий, на которые у меня оставалось время от стажировки, мне удалось натолкнуться на почти неизвестную монографию Л. Флека «Возникновение и развитие научного факта» (Entstehung und Entwicklung einer wissenschaftlichen Tatsache. Basel, 1935), которая предвосхитила многие мои собственные идеи. Работа Л. Флека вместе с замечаниями другого стажера, Фрэнсиса X. Саттона, заставила меня осознать, что эти идеи, возможно, следует рассматривать в рамках социологии научного сообщества. Читатели найдут дальше мало ссылок на эти работы и беседы. Но я обязан им очень многим, хотя сейчас нередко уже не могу полностью осознать их влияние.

На последнем году своей стажировки я получил предложение прочитать курс лекций для Института Лоуэлла в Бостоне. Таким образом мне впервые представился случай испытать в студенческой аудитории мои еще не до конца сформировавшиеся представления о науке. Результатом была серия из восьми публичных лекций, прочитанных в марте 1951 года под общим названием «В поисках физической теории» (The Quest for Physical Theory). В следующем году я начал преподавать уже собственно историю науки. Почти 10 лет преподавания дисциплины, которой я ранее никогда систематически не занимался, оставляли мне мало времени для более точного оформления идей, которые и подвели меня когда-то к истории науки. К счастью, однако, эти идеи подспудно служили для меня источником ориентации и своего рода проблемной структурой большей части моего курса. Поэтому я должен благодарить своих студентов за неоценимые уроки как в отношении развития моих собственных взглядов, так и в отношении умения доступно излагать их другим. Те же самые проблемы и та же ориентация придали единство большей части по преимуществу исторических и на первый взгляд очень различных исследований, которые я опубликовал после окончания моей гарвардской стажировки. Несколько из этих работ было посвящено важной роли, которую играют те или иные метафизические идеи в творческом научном исследовании. В других работах исследуется способ, посредством которого экспериментальный базис новой теории воспринимается и ассимилируется приверженцами старой теории, несовместимой с новой. Одновременно во всех исследованиях описывается тот этап развития науки, который ниже я называю «возникновением» новой теории или открытия. Помимо этого, рассматриваются и другие подобного же рода вопросы.

Заключительная стадия настоящего исследования началась с приглашения провести один год (1958/59) в Центре современных исследований в области наук о поведении. Здесь снова я получил возможность сосредоточить все свое внимание на проблемах, обсуждаемых ниже. Но, пожалуй, более важно то, что, проведя один год в обществе, состоявшем главным образом из специалистов в области социальных наук, я неожиданно столкнулся с проблемой различия между их сообществом и сообществом ученых-естественников, среди которых обучался я сам. В особенности я был поражен количеством и степенью открытых разногласий между социологами по поводу правомерности постановки тех или иных научных проблем и методов их решения. Как история науки, так и личные знакомства заставили меня усомниться в том, что естествоиспытатели могут ответить на подобные вопросы более уверенно и более последовательно, чем их коллеги-социологи. Однако, как бы то ни было, практика научных исследований в области астрономии, физики, химии или биологии обычно не дает никакого повода для того, чтобы оспаривать самые основы этих наук, тогда как среди психологов или социологов это встречается сплошь и рядом. Попытки найти источник этого различия привели меня к осознанию роли в научном исследовании того, что я впоследствии стал называть «парадигмами». Под парадигмами я подразумеваю признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений. Как только эта часть моих трудностей нашла свое решение, быстро возник первоначальный набросок этой книги.

Нет необходимости рассказывать здесь всю последующую историю работы над этим первоначальным наброском. Несколько слов следует лишь сказать о его форме, которую он сохранил после всех переработок. Еще до того, как первый вариант был закончен и в значительной степени исправлен, я предполагал, что рукопись выйдет в свет как том в серии «Унифицированная энциклопедия наук». Редакторы этой первой работы сначала стимулировали мои исследования, затем следили за их выполнением согласно программе и, наконец, с необычайным тактом и терпением ждали результата. Я многим обязан им, особенно Ч. Моррису за то, что он постоянно побуждал меня к работе над рукописью, и за полезные советы. Однако рамки «Энциклопедии» вынуждали излагать мои взгляды в весьма сжатой и схематичной форме. Хотя последующий ход событий в известной степени смягчил эти ограничения и представилась возможность одновременной публикации самостоятельного издания, эта работа остается все же скорее очерком, чем полноценной книгой, которую в конечном счете требует данная тема.

Поскольку основная цель для меня заключается в том, чтобы добиться изменения в восприятии и оценке хорошо известных всем фактов, постольку схематический характер этого первого труда не должен вызывать порицания. Напротив, читатели, подготовленные собственными исследованиями к такого рода изменению ориентации, необходимость которой я отстаиваю в своей работе, возможно, найдут ее форму и в большей мере наводящей на размышления, и более легкой для восприятия. Но форма краткого очерка имеет также и недостатки, и они могут оправдать то, что я в самом начале показываю некоторые возможные пути к расширению границ и углублению исследования, которые я надеюсь использовать в дальнейшем. Можно было бы привести гораздо больше исторических фактов, чем те, которые я упоминаю в книге. Кроме того, из истории биологии можно подобрать не меньше фактических данных, чем из истории физических наук. Мое решение ограничиться здесь исключительно последними продиктовано частично желанием достигнуть наибольшей связности текста, частично стремлением не выходить за рамки своей компетенции. Кроме того, представление о науке, которое должно быть здесь развито, предполагает потенциальную плодотворность множества новых видов как исторических, так и социологических исследований. Например, вопрос о том, каким образом аномалии в науке и отклонения от ожидаемых результатов все более привлекают внимание научного сообщества, требует детального изучения, так же, как и возникновение кризисов, которые могут быть вызваны неоднократными неудачными попытками преодолеть аномалию. Если я прав в том, что каждая научная революция меняет историческую перспективу для сообщества, которое переживает эту революцию, то такое изменение перспективы должно влиять на структуру учебников и исследовательских публикаций после этой научной революции. Одно такое следствие – а именно изменение в цитировании специальной литературы в научно-исследовательских публикациях, – вероятно, необходимо рассматривать как возможный симптом научных революций.

Необходимость крайне сжатого изложения вынуждала меня также отказаться от обсуждения ряда важных проблем. Например, мое различение допарадигмальных и постпарадигмальных периодов в развитии науки слишком схематично. Каждая из школ, конкуренция между которыми характерна для более раннего периода, руководствуется чем-то весьма напоминающим парадигму; бывают обстоятельства (хотя, как я думаю, довольно редко), при которых две парадигмы могут мирно сосуществовать в более поздний период. Одно лишь обладание парадигмой нельзя считать вполне достаточным критерием того переходного периода в развитии, который рассматривается во II разделе. Более важно то, что я ничего не сказал, если не считать коротких и немногочисленных отступлений, о роли технического прогресса или внешних социальных, экономических и интеллектуальных условий в развитии наук. Достаточно, однако, обратиться к Копернику и к способам составления календарей, чтобы убедиться в том, что внешние условия могут способствовать превращению простой аномалии в источник острого кризиса. На том же самом примере можно было бы показать, каким образом условия, внешние по отношению к науке, могут оказать влияние на ряд альтернатив, которые имеются в распоряжении ученого, стремящегося преодолеть кризис путем предложения той или иной революционной реконструкции знания4
Эти факторы рассматриваются в книге: Т.S. Кuhn. The Copernican Revolution: Planetary Astronomy in the Development of Western Thought. Cambridge, Mass., 1957, p. 122–132, 270–271. Другие воздействия внешних интеллектуальных и экономических условий на собственно научное развитие иллюстрируются в моих статьях: «Conservation of Energy as an Example of Simultaneous Discovery». – «Critical Problems in the History of Science», ed. M. Clagett. Madison, Wis., 1959, p. 321–356; «Engineering Precedent for the Work of Sadi Carnot». – «Archives internationales d’histoire des sciences», XIII (1960), p. 247–251; «Sadi Carnot and the Cagnard Engine». – «Isis», LII (1961), p. 567–574. Следовательно, я считаю роль внешних факторов минимальной лишь в отношении проблем, обсуждаемых в этом очерке.

Подробное рассмотрение такого рода следствий научной революции не изменило бы, я думаю, главных положений, развитых в данной работе, но оно наверняка добавило бы аналитический аспект, имеющий первостепенное значение для понимания прогресса науки.

Наконец (и возможно, что это самое важное), ограничения, связанные с недостатком места, помешали вскрыть философское значение того исторически ориентированного образа науки, который вырисовывается в настоящем очерке. Несомненно, что этот образ имеет скрытый философский смысл, и я постарался по возможности указать на него и вычленить его основные аспекты. Правда, поступая таким образом, я обычно воздерживался от подробного рассмотрения различных позиций, на которых стоят современные философы при обсуждении соответствующих проблем. Мой скептицизм, там, где он проявляется, относится скорее к философской позиции вообще, чем к какому-либо из четко развитых направлений в философии. Поэтому у некоторых из тех, кто хорошо знает одно из этих направлений и работает в его рамках, может сложиться впечатление, что я упустил из виду их точку зрения. Думаю, что они будут не правы, но эта работа не рассчитана на то, чтобы переубедить их. Чтобы попытаться это сделать, нужно было бы написать книгу более внушительного объема и вообще совсем иную.

Я начал это предисловие с некоторых автобиографических сведений с целью показать, чем я более всего обязан как работам ученых, так и организациям, которые способствовали формированию моего мышления. Остальные пункты, по которым я тоже считаю себя должником, я постараюсь отразить в настоящей работе путем цитирования. Но все это может дать только слабое представление о той глубокой личной признательности множеству людей, которые когда-либо советом или критикой поддерживали или направляли мое интеллектуальное развитие. Прошло слишком много времени с тех пор, как идеи данной книги начали приобретать более или менее отчетливую форму. Список всех тех, кто мог бы обнаружить в этой работе печать своего влияния, почти совпадал бы с кругом моих друзей и знакомых. Учитывая эти обстоятельства, я вынужден упомянуть лишь о тех, чье влияние столь значительно, что его нельзя упустить из виду даже при плохой памяти.

Я должен назвать Джеймса В. Конанта, бывшего в то время ректором Гарвардского университета, который первый ввел меня в историю науки и таким образом положил начало перестройке моих представлений о природе научного прогресса. Уже с самого начала он щедро делился идеями, критическими замечаниями и не жалел времени, чтобы прочитать первоначальный вариант моей рукописи и предложить важные изменения. Еще более активным собеседником и критиком в продолжение тех лет, когда мои идеи начали вырисовываться, был Леонард К. Неш, с которым я в течение 5 лет совместно вел основанный д-ром Конантом курс по истории науки. На более поздних стадиях развития моих идей мне очень не хватало поддержки Л.К. Неша. К счастью, однако, после моего ухода из Кембриджа его роль стимулятора творческих поисков взял на себя мой коллега из Беркли Стэнли Кейвелл. Кейвелл, философ, который интересовался главным образом этикой и эстетикой и пришел к выводам, во многом совпадающим с моими собственными, был для меня постоянным источником стимулирования и поощрения. Более того, он был единственным человеком, который понимал меня с полуслова. Подобный способ общения свидетельствует о таком понимании, которое давало Кейвеллу возможность указать мне путь, на котором я мог бы миновать или обойти многие препятствия, встретившиеся в процессе подготовки первого варианта моей рукописи.

После того как первоначальный текст работы был написан, многие другие мои друзья помогли мне в его доработке. Они, я думаю, простят меня, если я назову из них только четверых, чье участие было наиболее значительным и решающим: П. Фейерабенд из Калифорнийского университета, Э. Нагель из Колумбийского университета, Г.Р. Нойес из Радиационной лаборатории Лоуренса и мой студент Дж. Л. Хейльброн, который часто работал непосредственно со мной в процессе подготовки окончательного варианта для печати. Я нахожу, что все их замечания и советы чрезвычайно полезны, но у меня нет основания думать (скорее есть некоторые причины сомневаться), что все, кого я упомянул выше, полностью одобряли рукопись в ее окончательном виде.

Наконец, моя признательность моим родителям, жене и детям существенно иного рода. Разными путями каждый из них также вложил частицу своего интеллекта в мою работу (причем так, что как раз мне труднее всего это оценить). Однако они также в различной степени сделали нечто еще более важное. Они не только одобряли меня, когда я начал работу, но и постоянно поощряли мое увлечение ею. Все, кто боролся за осуществление замысла подобных масштабов, сознают, каких усилий это стоит. Я не нахожу слов, чтобы выразить им свою благодарность.

Беркли, Калифорния

февраль, 1962

I
Введение. Роль истории

История, если ее рассматривать не просто как хранилище анекдотов и фактов, расположенных в хронологическом порядке, могла бы стать основой для решительной перестройки тех представлений о науке, которые сложились у нас к настоящему времени. Представления эти возникли (даже у самих ученых) главным образом на основе изучения готовых научных достижений, содержащихся в классических трудах или позднее в учебниках, по которым каждое новое поколение научных работников обучается практике своего дела. Но целью подобных книг по самому их назначению является убедительное и доступное изложение материала. Понятие науки, выведенное из них, вероятно, соответствует действительной практике научного исследования не более, чем сведения, почерпнутые из рекламных проспектов для туристов или из языковых учебников, соответствуют реальному образу национальной культуры. В предлагаемом очерке делается попытка показать, что подобные представления о науке уводят в сторону от ее магистральных путей. Его цель состоит в том, чтобы обрисовать хотя бы схематически совершенно иную концепцию науки, которая вырисовывается из исторического подхода к исследованию самой научной деятельности.

Однако даже из изучения истории новая концепция не возникнет, если продолжать поиск и анализ исторических данных главным образом для того, чтобы ответить на вопросы, поставленные в рамках антиисторического стереотипа, сформировавшегося на основе классических трудов и учебников. Например, из этих трудов часто напрашивается вывод, что содержание науки представлено только описываемыми на их страницах наблюдениями, законами и теориями. Как правило, вышеупомянутые книги понимаются таким образом, как будто научные методы просто совпадают с методикой подбора данных для учебника и с логическими операциями, используемыми для связывания этих данных с теоретическими обобщениями учебника. В результате возникает такая концепция науки, в которой содержится значительная доля домыслов и предвзятых представлений относительно ее природы и развития.

Если науку рассматривать как совокупность фактов, теорий и методов, собранных в находящихся в обращении учебниках, то в таком случае ученые – это люди, которые более или менее успешно вносят свою лепту в создание этой совокупности. Развитие науки при таком подходе – это постепенный процесс, в котором факты, теории и методы слагаются во все возрастающий запас достижений, представляющий собой научную методологию и знание. История науки становится при этом такой дисциплиной, которая фиксирует как этот последовательный прирост, так и трудности, которые препятствовали накоплению знания. Отсюда следует, что историк, интересующийся развитием науки, ставит перед собой две главные задачи. С одной стороны, он должен определить, кто и когда открыл или изобрел каждый научный факт, закон и теорию. С другой стороны, он должен описать и объяснить наличие массы ошибок, мифов и предрассудков, которые препятствовали скорейшему накоплению составных частей современного научного знания. Многие исследования так и осуществлялись, а некоторые и до сих пор преследуют эти цели.

Однако в последние годы некоторым историкам науки становится все более и более трудным выполнять те функции, которые им предписывает концепция развития науки через накопление. Взяв на себя роль регистраторов накопления научного знания, они обнаруживают, что чем дальше продвигается исследование, тем труднее, а отнюдь не легче бывает ответить на некоторые вопросы, например о том, когда был открыт кислород или кто первый обнаружил сохранение энергии. Постепенно у некоторых из них усиливается подозрение, что такие вопросы просто неверно сформулированы и развитие науки – это, возможно, вовсе не простое накопление отдельных открытий и изобретений. В то же время этим историкам все труднее становится отличать «научное» содержание прошлых наблюдений и убеждений от того, что их предшественники с готовностью называли «ошибкой» и «предрассудком». Чем более глубоко они изучают, скажем, аристотелевскую динамику или химию и термодинамику эпохи флогистонной теории, тем более отчетливо чувствуют, что эти некогда общепринятые концепции природы не были в целом ни менее научными, ни более субъективистскими, чем сложившиеся в настоящее время. Если эти устаревшие концепции следует назвать мифами, то оказывается, что источником последних могут быть те же самые методы, а причины их существования оказываются такими же, как и те, с помощью которых в наши дни достигается научное знание. Если, с другой стороны, их следует называть научными, тогда оказывается, что наука включала в себя элементы концепций, совершенно несовместимых с теми, которые она содержит в настоящее время. Если эти альтернативы неизбежны, то историк должен выбрать последнюю из них. Устаревшие теории нельзя в принципе считать ненаучными только на том основании, что они были отброшены. Но в таком случае едва ли можно рассматривать научное развитие как простой прирост знания. То же историческое исследование, которое вскрывает трудности в определении авторства открытий и изобретений, одновременно дает почву глубоким сомнениям относительно того процесса накопления знаний, посредством которого, как думали раньше, синтезируются все индивидуальные вклады в науку.

Результатом всех этих сомнений и трудностей является начинающаяся сейчас революция в историографии науки. Постепенно, и часто до конца не осознавая этого, историки науки начали ставить вопросы иного плана и прослеживать другие направления в развитии науки, причем эти направления часто отклоняются от кумулятивной модели развития. Они не столько стремятся отыскать в прежней науке непреходящие элементы, которые сохранились до современности, сколько пытаются вскрыть историческую целостность этой науки в тот период, когда она существовала. Их интересует, например, не вопрос об отношении воззрений Галилея к современным научным положениям, а скорее отношение между его идеями и идеями его научного сообщества, то есть идеями его учителей, современников и непосредственных преемников в истории науки. Более того, они настаивают на изучении мнений этого и других подобных сообществ с точки зрения (обычно весьма отличающейся от точки зрения современной науки), признающей за этими воззрениями максимальную внутреннюю согласованность и максимальную возможность соответствия природе. Наука в свете работ, порождаемых этой новой точкой зрения (их лучшим примером могут послужить сочинения Александра Койре), предстает как нечто совершенно иное, нежели та схема, которая рассматривалась учеными с позиций старой историографической традиции. Во всяком случае, эти исторические исследования наводят на мысль о возможности нового образа науки. Данный очерк преследует цель охарактеризовать хотя бы схематично этот образ, выявляя некоторые предпосылки новой историографии.

Какие аспекты науки выдвинутся на первый план в результате этих усилий? Во-первых, хотя бы в предварительном порядке, следует указать на то, что для многих разновидностей научных проблем недостаточно одних методологических директив самих по себе, чтобы прийти к однозначному и доказательному выводу. Если заставить исследовать электрические или химические явления человека, не знающего этих областей, но знающего, что такое «научный метод» вообще, то он может, рассуждая вполне логически, прийти к любому из множества несовместимых между собой выводов. К какому именно из этих логичных выводов он придет, по всей вероятности, будет определено его прежним опытом в других областях, которые ему приходилось исследовать ранее, а также его собственным индивидуальным складом ума. Например, какие представления о звездах он использует для изучения химии или электрических явлений? Какие именно из многочисленных экспериментов, возможных в новой для него области, он предпочтет выполнить в первую очередь? И какие именно аспекты сложной картины, которая выявится в результате этих экспериментов, будут производить на него впечатление особенно перспективных для выяснения природы химических превращений или сил электрических взаимодействий? Для отдельного ученого по крайней мере, а иногда точно так же и для научного сообщества, ответы на подобные вопросы часто весьма существенно определяют развитие науки. Например, во II разделе мы обратим внимание на то, что ранние стадии развития большинства наук характеризуются постоянным соперничеством между множеством различных представлений о природе. При этом каждое представление в той или иной мере выводится из данных научного наблюдения и предписаний научного метода, и все представления хотя бы в общих чертах не противоречат этим данным. Различаются же между собой школы не отдельными частными недостатками используемых методов (все они были вполне «научными»), а тем, что мы будем называть несоизмеримостью способов видения мира и практики научного исследования в этом мире. Наблюдение и опыт могут и должны резко ограничить контуры той области, в которой научное рассуждение имеет силу, иначе науки как таковой не будет. Но сами по себе наблюдения и опыт еще не могут определить специфического содержания науки. Формообразующим ингредиентом убеждений, которых придерживается данное научное сообщество в данное время, всегда являются личные и исторические факторы – элемент по видимости случайный и произвольный.

Наличие этого элемента произвольности не указывает, однако, на то, что любое научное сообщество могло бы заниматься своей деятельностью без некоторой системы общепринятых представлений. Не умаляет он и роли той совокупности фактического материала, на которой основана деятельность сообщества. Едва ли любое эффективное исследование может быть начато прежде, чем научное сообщество решит, что располагает обоснованными ответами на вопросы, подобные следующим: каковы фундаментальные сущности, из которых состоит универсум? Как они взаимодействуют друг с другом и с органами чувств? Какие вопросы ученый имеет право ставить в отношении таких сущностей и какие методы могут быть использованы для их решения? По крайней мере в развитых науках ответы (или то, что полностью заменяет их) на вопросы, подобные этим, прочно закладываются в процессе обучения, которое готовит студентов к профессиональной деятельности и дает право участвовать в ней. Рамки этого обучения строги и жестки, и поэтому ответы на указанные вопросы оставляют глубокий отпечаток на научном мышлении индивидуума. Это обстоятельство необходимо серьезно учитывать при рассмотрении особой эффективности нормальной научной деятельности и при определении направления, по которому она следует в данное время. Рассматривая в III, IV, V разделах нормальную науку, мы поставим перед собой цель в конечном счете описать исследование как упорную и настойчивую попытку навязать природе те концептуальные рамки, которые дало профессиональное образование. В то же время нас будет интересовать вопрос, может ли научное исследование обойтись без таких рамок, независимо от того, какой элемент произвольности присутствует в их исторических источниках, а иногда и в их последующем развитии.

Однако этот элемент произвольности имеет место и оказывает существенное воздействие на развитие науки, которое будет детально рассмотрено в VI, VII и VIII разделах. Нормальная наука, на развитие которой вынуждено тратить почти все свое время большинство ученых, основывается на допущении, что научное сообщество знает, каков окружающий нас мир. Многие успехи науки рождаются из стремления сообщества защитить это допущение, и если это необходимо – то и весьма дорогой ценой. Нормальная наука, например, часто подавляет фундаментальные новшества, потому что они неизбежно разрушают ее основные установки. Тем не менее до тех пор, пока эти установки сохраняют в себе элемент произвольности, сама природа нормального исследования дает гарантию, что эти новшества не будут подавляться слишком долго. Иногда проблема нормальной науки, проблема, которая должна быть решена с помощью известных правил и процедур, не поддается неоднократным натискам даже самых талантливых членов группы, к компетенции которой она относится. В других случаях инструмент, предназначенный и сконструированный для целей нормального исследования, оказывается неспособным функционировать так, как это предусматривалось, что свидетельствует об аномалии, которую, несмотря на все усилия, не удается согласовать с нормами профессионального образования. Таким образом (и не только таким) нормальная наука сбивается с дороги все время. И когда это происходит – то есть когда специалист не может больше избежать аномалий, разрушающих существующую традицию научной практики, – начинаются нетрадиционные исследования, которые в конце концов приводят всю данную отрасль науки к новой системе предписаний (commitments), к новому базису для практики научных исследований. Исключительные ситуации, в которых возникает эта смена профессиональных предписаний, будут рассматриваться в данной работе как научные революции. Они являются дополнениями к связанной традициями деятельности в период нормальной науки, которые разрушают традиции.

Правила и стандарты научной практики, как общность установок и видимая согласованность представляют собой, считает автор, предпосылки для нормальной науки, генезиса и преемственности определённого направления исследования. При этом ряд признанных терминов заменяется им на один, парадигму, который представляет собой основу «более эзотерического типа исследования» и, в таком случае, как полагает автор, «является признаком зрелости развития любой научной дисциплины». Совершая экскурс в историю науки, автор также говорит, что «исследование приблизилось к эзотерическому типу (тайному знанию) в конце средних веков и вновь обрело более или менее понятную для всех форму». Где происходит совмещение несовместимых понятий «эзотерическое», то есть скрытое от широких масс знание, с термином «всеобщей понятности».

Оценивая данную предлагаемую теорию науки и её идеологию философ науки П. Фейрабенд, которому автор выносит в предисловии благодарность за консультации, отмечает невозможность согласиться с ней и, будучи апологетом «эпистемологического анархизма» отзывается о ней, как об обеспечивающей «процветание наиболее тщеславной и узколобой специализации». Усматривая также правовой нигилизм автора в методологии науки, далее говорит, что «каждое утверждение Куна о нормальной науке останется истинным, если слова «нормальная наука» заменить словами «организованная преступность», а любое его утверждение об «индивидуальном ученом» в равной мере применимо к отдельному взломщику сейфов .

Можно, не становясь на философские позиции этого исследователя, согласиться с его выводом, добавив его указанием на проблему, рождаемую в науке и обществе эзотерикой, неоднократно и благосклонно упоминаемой автором в данной работе. На основании которой была построена нацистская идеология и третий рейх. Включая и изуверские «научные эксперименты» на живых узниках в концентрационных лагерях. Остановил в злодеяния тех преступников против человечества ратный подвиг народа Православной Руси, совершенный в единстве со здравомыслящим христианским сообществом. А привлечены они были правосудием к ответственности на основании идеологии права и закона, построенной на христианском человеколюбии, правде и законе Божием, открывающимся Богом Отцом Небесным во Христе Спасителе и Его Теле Церкви, просвещающем умы полнотою истины, свободы и благодати Святого Православия.

3 глава Природа нормальной науки

В один ряд автором ставится профессионализм и изотеризм научного исследования, которое становится возможным после принятия группой ученых одной парадигмы. В её разработке нормальной наукой решается три класса проблем: «установление значительных фактов, сопоставление фактов и теории, разработка теории». Хотя допускается возникновение и экстраординарных проблем, которые, по мнению автора, не «должны нас здесь особо волновать». Работа в рамках парадигмы не может протекать иначе, при отказе от парадигмы прекращаются и научные исследования.

Из того, каким образом развивается и к каким результатам приводит «нормальная», по Куну, наука можем судить о её природе, то есть о происхождении, далеком от Бога и Христа, Божией правды и человеколюбия. К такому «научному сообществу», обращены слова Христа: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Ин.8:44). При том что наука познания Бога, себя и творения Божия началась в с момента, когда Творец вдунул в лице первого человека «дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт.2:7).

4 глава Нормальная наука как решение головоломок

Особенность нормальной науки, как отмечает автор, состоит в том, что она в малой степени ориентирована на крупные открытия в области новых фактов или теорий. При этом вводится новый научный термин «задача-головоломка», дается определение и учреждается соответствующая квалификация «специалист по решению задач-головоломок». Задачи-головоломки – категория проблем, имеющих правила и гарантированное решение, служащих для проверки таланта и мастерства исследователя. При этом указывается на устранение необходимости объяснения целей научного исследования, того «почему ученые штурмуют их с такой страстью и увлечением». И отмечаются мотивы исследователей: «желание добиться успеха, вдохновение от открытия новой области, надежда найти закономерность и стремление к критической проверке установленного знания».

Парадигма служит критерием выбора разрешимых и социально важных для данного сообщества проблем (головоломок), остальные считаются только отвлекающими внимание. Законы заменяются автором предписаниями, подразделяющимися на ряд уровней их наборов, высшим из которых является метафизический. Существование такой сети предписаний, концептуальных, инструментальных и методологических уподобляет нормальную науку решениям головоломок и вскрывает её природу. При этом определяющими решение головоломок являются не правила, а парадигмы (сообщества исследователей), которые сами могут проводить исследования даже при отсутствии правил.

Высшим критерием истины в данной главе представляется определённый коллектив, а идеологией метафизика, в устранении от науки и её законов, Православной Церкви, Божьего человеколюбия и смирения Богу во Христе. Предположительно, результатом деятельности такой группы будет создание тоталитарной организации, по размеру варьирующей от небольшой секты до целого государства. Что мы можем видеть на историческом примере развития разнокалиберного тоталитаризма 20-го века и разрухи, приносимой в общество в результатах его деятельности. «Но как они, познав Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце называя себя мудрыми, обезумели» (Рим.1:21,22), - говорится в Послании Римлянам, где открывается истинное содержание предлагаемых «головоломок» - разрушенное мышление, погружающийся во мрак разум, а значит, и вся жизнь человека и общества.

5 глава Приоритет парадигм

Рассматривается отношение между правилами, парадигмами и нормальной наукой. Отмечается более легким нахождение парадигмы, чем правил, которые для одной парадигмы могут разниться и отыскание основы которых постоянно приводит к глубоким разочарованиям. Существование парадигмы может быть и без полного набора правил, но оно определяет направление исследований, позволяя ученому самому вырабатывать для себя правила игры, которые, однако, не являются для него обязательными. Нормальная наука может развиваться без правил пока научное сообщество пользуется достижениями предыдущих исследователей. Актуальность правил возникает при утрате уверенности в парадигме.

Действительно, «нормальная наука», по Куну, как и любая преступная организация может существовать без правовых законов, пока не будет съеден, последний кусок хлеба, испеченный тружениками по правилам, правде и закону Божиему.

6 глава Аномалия и возникновение научных теорий

Нормальная наука не ставит своей целью нахождение нового факта или теории», - считает автор. Отсюда происходит вывод, что возникновение научной теории в таких парадигмах, естественно, является для них аномалией. При этом профессионализацией, замеченной в научном сообществе данным исследователем, является «развитие эзотерического словаря и мастерства, и уточнение понятий, сходство которых с их прототипами, взятыми из области здравого смысла, непрерывно уменьшается».

Еще один пример, типичный для процесса существования и развития преступных организаций и сект. Создание собственной терминологии, неоднозначной, закодированной, с постоянно изменяющимся для поддержания конспирации значением. А в случае сект для дезорганизации социальных отношений и мышления адептов, вводимых в состояние легкого манипулирования их сознанием и поведением. И не только отдельных личностей, но и общества. В контексте еврейского происхождения данной работы следует вспомнить историю развития жидовской ереси и заговора, инициированного в конце 15 века на Руси Схарией, который, как указывает И. Волоцкий, был обучен «чародейству и чернокнижию, звездочетству и астрологии» и начал свою работу с разрушения православной веры и совращения в тайную организацию иереев .

7 глава Кризис и возникновение научных теорий

Научные открытия являются причинами или факторами, содействующими изменениям в парадигме, посредством возникновения кризиса.

Состояние души, семьи, экономики или политики в обществе, «вдруг» научно открывшееся в похмелье от эзотерических изысканий является фактором изменения состава или руководства таких организаций. Например, осознание обманутости, пришедшее в голоде, холоде и немытом состоянии таежного лагеря, после всех трудов ожидания прихода Христа с соответствующей передачей имущества, финансов и жилья в руки «законных представителей грядущего Царства Божия». Если эти души не возвращаются в Православную Церковь и к созидаемому Ею порядку в разуме, семье и обществе, то продолжают блуждания в поисках и развитии новых «научных теорий».

8 глава Реакция на кризис

«Кризисы являются необходимой предпосылкой возникновения новых теорий», возникающих как результат соответствующей реакции ученых. При этом, говорит автор, в период кризиса ученые нормальной науки не обращаются к философии, как базису научного знания, в той степени, в которой существует парадигма. В процессе кризиса происходит переход от нормальной науки к экстраординарной. Симптомами чего является «увеличение конкурирующих вариантов, готовность опробовать что-либо еще, выражение явного недовольства, обращение за помощью к философии и обсуждение фундаментальных положений».

Направление к мудрой реакции на кризис дает Писание, всегда обращая души к Богу и Его правде, а также к её истинным носителям: «Не внимай пустому слуху, не давай руки твоей нечестивому, чтоб быть свидетелем неправды. Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды…» (Исх.23:1,2). А Христос научает всегда прежде искать Царства Божия и правды Его (Мф.6:33). Призывает идти к Нему в молитве, слушании и исполнении Его наставления, чтобы вместо суеты обретать мир Господень, его силу мудрости, любви и плодотворности (Мф.11:28-30; Ин.15:1-9).

9 глава Природа и необходимость научных революций

Дается определение, «научная революция» – некомулятивные эпизоды развития науки, во время которых старая парадигма в значительной степени или полностью заменяется новой. Проводится параллель науки с политикой, парадигма сравнивается с институтами власти, переставшими выполнять свои функции и заменяемыми приемами, запрещенными этими институтами. Происходит выбор между конкурирующими парадигмами. При этом логика и эксперимент не используются по причине доказанной историей их бесполезности.

Точным и показательным примером такой научной революции было грехопадение человека (Быт.3), усомнившегося в истинности повелений и законов Божьих, соответственно оставившего логику, заменившего плодотворный эксперимент, предписанный Богом в совершении добрых дел, на погибельные злодеяния, внушенные лукавым. При этом человек попадает в кризис, меняя Царство Божие на парадигму, «научное сообщество» с сатаной и духами помрачения разума.

В результате потери мира и руководства Божия, человек обретает мятежность, воюющую в его членах и сообществе, ввергающую всех в бесконечные революции, движимые духами разрушения и смерти. «Желаете - и не имеете; убиваете и завидуете - и не можете достигнуть; препираетесь и враждуете - и не имеете» (Иак.4:2), - говорит Иаков о проблемах и движущих силах таких революций. «Прелюбодеи и прелюбодейцы! не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога?» (Иак.4:4), - спрашивает Господь устами апостола нечестивцев, по большей мере ставших глухими к Слову Божию, пожелавших всемогущества Божия, но получивших помрачение разума членством в «парадигмах», неудобовразумительных терминологиях, теориях и соответственных сообществах.

10 глава Революция как изменение взгляда на мир

На основании истории развития науки показывается, «что после революции ученые работают в другом мире», то есть с изменившимся мировоззрением и социальными институтами и окружением. Увлекаемые новой парадигмой, ученые получают новые инструменты и области их применения.

Это в полной мере соответствует положению человека после его революционного грехопадения, устранения присутствия Божия и обретения сообщества богопротивных духов и пленённых ими душ человеческих.

Попытки революций в Православной Церкви начались с Эдемского сада и продолжаются поныне. На Руси особо выделяются ереси жидовствующих , суть которых заключается в разного рода смесях иудаизма с оккультизмом. О которых предупреждает Иосиф Волоцкий, вразумляя бороться с ними всеми предписанными Богом методами . Во-первых, просвещением, а также проведением церковного и государственного расследования и судопроизводства, при искренней и разумной поддержке всего общества, с последующим наказанием виновных, вплоть до высшей меры наказания, и поощрением всех верных Православной Церкви и Отечеству.

11 глава Неразличимость революций

Примеры, употребленные в предыдущей главе, для характеристики научных революций, на самом деле рассматриваются автором, по его же словам, не как революции, а дополнения к существующему знанию. При этом высказывается предположение, что существуют в высшей степени веские основания, препятствующие четко выделять их границы, и революции при этом оказываются почти невидимыми.

Предлагается автором рассмотреть особенный аспект научной работы, «который наиболее четко отличает ее от любых других творческих изысканий, за исключением, возможно, теологии». Источником авторитета берутся учебники, научно-популярные издания и философские труды, которые описывают достижения прошлых времен и составляют основу нормальной науки. В течение революций они переписываются, дополняясь новыми данными.

На основании рассуждений самого же автора можно сделать вывод о несоответствии названия работы и акцента на революционность развития нормальной науки, вызванный, скорее всего, желанием продемонстрировать сенсационность материала произведения, характерным для создателей низкопробной бульварной прессы, привлекающей таким образом внимание праздной публики.

12 глава Разрешение революций

Революция продуцирует учебники, становящиеся основой новой традиции и нормальной науки. Их данные являются результатом выбора исследователями парадигм, программ и теорий из альтернативных. Решения исследователей при этом определяются верой. Из зачаточного состояния парадигма таким образом формируется в зрелую и привлекает в данное сообщество все боле сторонников.

«Имейте веру Божию» (Мар.11:23), - научает Христос и Православная Церковь, питая души Словом Божиим, в формировании этой веры. В отступлении от которой возникают подобные революции и их последствия. А Василий Великий направляет души к пребыванию в славе Божией, на истинную высоту, к просвещению премудростью Божией, к увеселению вечной жизнью и её благами, предупреждая не возделать большего ложного, что ведет к падению и потере всего. Продолжая, говорит, что со времен грехопадения человека «величайшим для него спасением, врачевством от болезни и средством возвратиться в первобытное состояние служит скромность, то есть, чтобы не вымышлять самому от себя облечения какою-то славою, но искать славы у Бога. Этим только исправит он ошибку; этим уврачует недуг; чрез это возвратится к священной заповеди, которую оставил» .

13 глава Прогресс который несут революции

Автор ставит в конце работы ряд вопросов, ответы которых не формулирует в качестве выводов, необходимых в произведении любого жанра, приближенного к науке, а отсылает читателя к предыдущему тексту с оговоркой, что эти вопросы всё же остаются открытыми. Перечислим их:
- Почему эволюционный процесс должен осуществляться?
- Какова должна быть природа, включая и человека, чтобы наука была возможна вообще?
- Почему научные сообщества должны достигнуть прочной согласованности, недостижимой в иных сферах?
- Почему согласованность должна сопутствовать переходу от одного изменения парадигмы к другому?
- И почему изменение парадигмы должно постоянно создавать инструменты, более совершенные в любом смысле, чем те, что были известны до этого?

Делается один вывод, что человек и его окружение должны иметь определённую природу, способную развивать науку.

Должно вам родиться свыше (Ин.3:7), - говорит Христос Спаситель, направляя всякого человека в послушание Богу Отцу и познание Его истины и любви, в подчинение Ему, Его правде, суду и милости, смиренных Богу вводя Словом и Крестным подвигом в Его Церковь и Царство Божие.

Дополнения 1969 года

Сделаны после многолетних размышлений над затронутыми в книге вопросами, в попытке прояснить недостаточно понятные их описания.

1.Парадигмы и структура научного сообщества

Отделяется понятие парадигмы от понятия научного сообщества. Дается определение «парадигма – это то, что объединяет членов научного сообщества, и, наоборот, научное сообщество состоит из людей, признающих парадигму». Рассматривается структура научных сообществ, как основателей и зодчих научного знания. В профессиональном виде научная деятельность которых является изотерической и направленной на решение головоломок (явно решаемых задач), основанной на доказанных фактах. При переходе к новой парадигме такое научное сообщество готово принести в жертву что-то весьма существенное и в тоже время обрести новые инструменты для работы.

2.Парадигмы как наборы предписаний для научной группы

Предложенный термин «парадигма», как показала практика, используется несколькими десятками способов. Поэтому нуждается в уточнении. Автором дается еще одно определение парадигмы – главные философские элементы книги. То, что дает полноту профессиональной коммуникации и единодушие в суждениях.

Предлагается термин дисциплинарная матрица, соответственно научной дисциплине и упорядоченности составляющих её элементов. Включая, предписания, которые автор называет парадигмой, выражает формально и характеризует, как мощный аппарат математических и логических формул, применяемый в решениях головоломок.

Второй тип компонентов дисциплинарной матрицы, метафизические парадигмы или метафизические части парадигм, под чем подразумеваются общепризнанные предписания, как убеждения в специфических моделях.

Третий компонент матрицы – ценности, формирующие единство группы исследователей, хотя могут быть индивидуальными.

Четвертый, но не последний компонент – образцы, конкретные решения проблем, дополненные техническими решениями.

3.Парадигмы как общепризнанные образцы

«Парадигма, как общепризнанный образец, составляет центральный элемент того, что я теперь считаю самым новым и в наименьшей степени понятым аспектом данной книги», - отмечает автор. А после демонстрации ряда примеров характеризует, как «"неявное знание", которое приобретается скорее практическим участием в научном исследовании, чем усвоением правил, регулирующих научную деятельность».

4.Неявное знание и интуиция

Обращение к неявному знанию и к соответствующему отбрасыванию правил выделяет еще одну проблему и послужит основой для обвинения в субъективности и иррационализме, - констатирует автор и объясняет это непониманием оппонентами принципов интуиции, имеющих коллективное происхождение и употребление, а также исповедует неизменность идей, защищающую от индивидуального и коллективного солипсизма. Таким образом снова возвращаясь к образцам и правилам, однако, как видим, через отрицание логики рационального мышления заменяемой внутренними побуждениями, волей и ценностями определённой группы.

5.Образцы, несоизмеримость и революции

«Превосходство одной теории над другой не может быть окончательно установлено в процессе таких обсуждений. Вместо этого, как я уже подчеркивал, каждый участник пытается, руководствуясь своими убеждениями, "обращать в свою веру" других», - говорит автор. Уточняя, что основные критерии научности, как точность, простота, результативность и другие являются ценностями этих групп. У каждой из групп начинает развиваться свой язык и происходит нарушение коммуникации, требующее для восстановления дополнительное участие переводчиков. При этом «ни достаточные основания, ни перевод с одного языка на другой не обеспечивают переубеждения. Это такой процесс, который мы должны объяснить, чтобы понять важную форму изменений в научном знании».

6.Революции и релятивизм

Размышляя о развитии науки и последовательной смене её теорий, автор признает: «Хотя вполне понятно искушение охарактеризовать такую позицию как релятивистскую, это мнение кажется мне ошибочным. И наоборот, если эта позиция означает релятивизм, то я не могу понять, чего не хватает релятивисту для объяснения природы и развития наук». Научное развитие, подобно развитию биологического мира, представляет собой однонаправленный и необратимый процесс. Более поздние научные теории лучше, чем ранние, приспособлены для решения головоломок в тех, часто совершенно иных условиях, в которых они применяются. Это не релятивистская позиция, и она раскрывает тот смысл, который определяет мою веру в научный прогресс.

7.Природа науки

В данном параграфе, независимо от его названия, автор подводит итоги его работы.

- «Мои описательные обобщения очевидны с точки зрения теории именно потому, что они также могут быть выведены из нее, тогда как с других точек зрения на природу науки они приводят к аномалиям».
- Во-первых, «книга обрисовывает развитие науки как последовательность связанных между собой узами традиции периодов, прерываемую некумулятивными скачками».
- А также, «по-видимому, понятие парадигмы как конкретного достижения, как образца является вторым моим вкладом в разработку проблем развития науки».
- «В этой книге я был намерен рассмотреть и вопросы несколько иного плана, которых многие ее читатели не смогли отчетливо увидеть».

Подчеркивается «необходимость изучения сообщества как структурной единицы в организации научной деятельности… необходимость пристального, и прежде всего сравнительного, изучения соответствующих сообществ в других областях».

Заключение

В работе затронута важная и актуальная для общества тема развития науки, её оснований и природы. При разработке её автор не указывает на применение определённой философской методологии освещения данных вопросов, но говорит о метафизике, как о высшем сверхчувственном уровне правил парадигмы, и об изотерике, по определению, не всем доступном знании, подразделяющем общество на кланы более или менее избранных. Предыдущие работы о науке оцениваются им как «руководства для туристов». Соответственно отсутствуют ссылки, например, на работы Аристотеля о первых началах и причинах всего, «первой философии», названной метафизикой, которую уже Платон сознательно использовал в качестве научного метода.

От позитивизма работу отличает, кроме упоминаемой метафизики, отсутствие характерного для него выверенного логического порядка в изложении фактов. Что более соответствует иррационализму времени постмодерна предыдущего века, например, Ницше. О чем свидетельствует и приоритет в определении истины отдаваемый парадигме («научному» сообществу), как выражение коллективного консенсуального волюнтаризма. А неупорядоченность в построении рассуждений, изобилующих нарушениями законов классической логики, вероятно, является попыткой придать работе признак изотеричности, скрывающей в глубинах путанных рассуждений тайное знание. Стиль которых, для передачи «логики» и духа работы, частично сохранен в реферате в кратком изложении глав.

В работе не упоминается диалектика и один из основных её законов перехода количества в качество. Здание теории развития науки, как научных революций, далее строится из сомнительных даже для автора данных, с его оговоркой на размытость границ описываемых революций. В оборот вводится ряд «научных» терминов, таких как экстраординарная и нормальная наука, парадигма, аномалия, дисциплинарная матрица, которые не имеют четкой логической дефиниции и способствуют дезорганизации мышления и научного труда, а как следствие, и разрушению общественного порядка и благоустройства. Что, в совокупности с весьма заметным правовым нигилизмом в методологии исследовательской работы и формирования научных сообществ, более характерно для процесса создания тоталитарно-деструктивных сект и преступных организаций, как правило, со значительным религиозным, националистическим или расовым компонентом.

В целом, работа построена без учета предыдущих исследований в области общей философии, истории, философии и теории науки, с рядом нарушений логики дефиниций и суждений, не имеет достоверных обобщенных положений, значимых выводов и новизны в результатах. Склоняет читателей обращению к изотерическим знаниям.

Работа может быть использована в криминологических исследованиях уголовного, административного, канонического права и других смежных отраслях науки и практики, как факт формирования идеологии правового и методологического нигилизма. Что актуально для рассмотрения и предупреждения в современном государственном, церковном и общественном строительстве. В частности, в контексте исторически просматривающейся тенденции к развитию на Православной Руси жидовствующих ересей и сект, на что обращает внимание и еврейское происхождение автора работы.

Объясняя причину всех неустройств, свойственную удаленным от истины Святого Православия, Григорий Богослов говорит, что это природная горячность и гордость духа, «впрочем, не простая пламенность и великость (я нимало не осуждаю той горячности, без которой невозможно успеть ни в благочестии, ни в другой добродетели), но твердость, соединенная с неблагоразумием, невежеством и злым порождением последнего - дерзостью, ибо дерзость есть плод невежества». И далее показывает основу истинного богословствования в чистоте и порядке мышления и жизни, а значит и выполнения любой научной работы, предупреждая: «Говорить о Боге - великое дело, но гораздо больше - очищать себя для Бога» .

Структура научных революций

Т. Кун

Логика и методология науки

СТРУКТУРА НАУЧНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемая работа является первым полностью публикуемым исследованием, написанным в соответствии с планом, который начал вырисовываться передо мной почти 15 лет назад. В то время я был аспирантом, специализировавшимся по теоретической физике, и моя диссертация была близка к завершению. То счастливое обстоятельство, что я с увлечением прослушал пробный университетский курс по физике, читавшийся для неспециалистов, позволило мне впервые получить некоторое представление об истории науки. К моему полному удивлению, это знакомство со старыми научными теориями и самой практикой научного исследования в корне подорвало некоторые из моих основных представлений о природе науки и причинах её достижений.

Я имею в виду те представления, которые ранее сложились у меня как в процессе научного образования, так и в силу давнего непрофессионального интереса к философии науки. Как бы то ни было, несмотря на их возможную пользу с педагогической точки зрения и их общую достоверность, эти представления ничуть не были похожи на картину науки, вырисовывающуюся в свете исторических исследований. Однако они были и остаются основой для многих дискуссий о науке, и, следовательно, тот факт, что в ряде случаев они не являются правдоподобными, заслуживает, по-видимому, пристального внимания. Результатом всего этого был решительный поворот в моих планах, касающихся научной карьеры, поворот от физики к истории науки, а затем, постепенно, от собственно историко-научных проблем обратно к вопросам более философского плана, которые первоначально и привели меня к истории науки. Если не считать нескольких статей, настоящий очерк является первой из моих опубликованных работ, в которых доминируют именно эти вопросы, занимавшие меня на ранних этапах работы. До некоторой степени он представляет собой попытку объяснить самому себе и коллегам, как случилось, что мои интересы сместились от науки как таковой к её истории в первую очередь.

Первая возможность углубиться в разработку некоторых из тех идей, которые изложены ниже, представилась мне, когда я в течение трёх лет проходил стажировку при Гарвардском университете. Без этого периода свободы переход в новую область научной деятельности был бы для меня куда более трудным, а может быть, даже и невозможным. Часть своего времени в эти годы я посвящал именно изучению истории науки. С особым интересом я продолжал изучать работы А. Койре и впервые обнаружил работы Э. Мейерсона, Е. Мецгер и А. Майер 1 .

Эти авторы более отчётливо, чем большинство других современных учёных, показали, что значило мыслить научно в тот период времени, когда каноны научного мышления весьма отличались от современных. Хотя я всё больше и больше ставлю под сомнение некоторые из их частных исторических интерпретаций, их работы вместе с книгой А. Лавджоя «Великая цепь бытия» были одним из главных стимулов для формирования моего представления о том, какой может быть история научных идей. В этом отношении более важную роль сыграли только сами тексты первоисточников.

В те годы я потратил, однако, много времени на разработку областей, не имеющих явного отношения к истории науки, но тем не менее, как сейчас выясняется, содержащих ряд проблем, сходных с проблемами истории науки, которые привлекли моё внимание. Сноска, на которую я натолкнулся по чистой случайности, привела меня к экспериментам Ж. Пиаже, с помощью которых он разъяснил как различные типы восприятия на разных стадиях развития ребёнка, так и процесс перехода от одного типа к другому 2 . Один из моих коллег предложил мне почитать статьи по психологии восприятия, в особенности по гештальтпсихологии; другой познакомил меня с соображениями Б. Л. Уорфа относительно воздействия языка на представление о мире; У. Куайн открыл для меня философские загадки различия между аналитическими и синтетическими предложениями 3 . В ходе этих случайных занятий, на которые у меня оставалось время от стажировки, мне удалось натолкнуться на почти неизвестную монографию Л. Флека «Возникновение и развитие научного факта» (Entstehung und Entwicklung einer wissenschaftlichen Tatsache. Basel, 1935), которая предвосхитила многие мои собственные идеи. Работа Л. Флека вместе с замечаниями другого стажёра, Фрэнсиса X. Саттона, заставила меня осознать, что эти идеи, возможно, следует рассматривать в рамках социологии научного сообщества. Читатели найдут дальше мало ссылок на эти работы и беседы. Но я обязан им очень многим, хотя сейчас нередко уже не могу полностью осознать их влияние.

На последнем году своей стажировки я получил предложение прочитать курс лекций для Института Лоуэлла в Бостоне. Таким образом мне впервые представился случай испытать в студенческой аудитории мои ещё не до конца сформировавшиеся представления о науке. Результатом была серия из восьми публичных лекций, прочитанных в марте 1951 года под общим названием «В поисках физической теории» (The Quest for Physical Theory). В следующем году я начал преподавать уже собственно историю науки. Почти 10 лет преподавания дисциплины, которой я ранее никогда систематически не занимался, оставляли мне мало времени для более точного оформления идей, которые и подвели меня когда-то к истории науки. К счастью, однако, эти идеи подспудно служили для меня источником ориентации и своего рода проблемной структурой большей части моего курса. Поэтому я должен благодарить своих студентов за неоценимые уроки как в отношении развития моих собственных взглядов, так и в отношении умения доступно излагать их другим. Те же самые проблемы и та же ориентация придали единство большей части по преимуществу исторических и на первый взгляд очень различных исследований, которые я опубликовал после окончания моей гарвардской стажировки. Несколько из этих работ было посвящено важной роли, которую играют те или иные метафизические идеи в творческом научном исследовании. В других работах исследуется способ, посредством которого экспериментальный базис новой теории воспринимается и ассимилируется приверженцами старой теории, несовместимой с новой. Одновременно во всех исследованиях описывается тот этап развития науки, который ниже я называю «возникновением» новой теории или открытия. Помимо этого, рассматриваются и другие подобного же рода вопросы.

Заключительная стадия настоящего исследования началась с приглашения провести один год (1958/59) в Центре современных исследований в области наук о поведении. Здесь снова я получил возможность сосредоточить всё своё внимание на проблемах, обсуждаемых ниже. Но, пожалуй, более важно то, что, проведя один год в обществе, состоявшем главным образом из специалистов в области социальных наук, я неожиданно столкнулся с проблемой различия между их сообществом и сообществом учёных-естественников, среди которых обучался я сам. В особенности я был поражён количеством и степенью открытых разногласий между социологами по поводу правомерности постановки тех или иных научных проблем и методов их решения. Как история науки, так и личные знакомства заставили меня усомниться в том, что естествоиспытатели могут ответить на подобные вопросы более уверенно и более последовательно, чем их коллеги-социологи. Однако, как бы то ни было, практика научных исследований в области астрономии, физики, химии или биологии обычно не даёт никакого повода для того, чтобы оспаривать самые основы этих наук, тогда как среди психологов или социологов это встречается сплошь и рядом. Попытки найти источник этого различия привели меня к осознанию роли в научном исследовании того, что я впоследствии стал называть «парадигмами». Под парадигмами я подразумеваю признанные всеми научные достижения, которые в течение определённого времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений. Как только эта часть моих трудностей нашла своё решение, быстро возник первоначальный набросок этой книги.

Нет необходимости рассказывать здесь всю последующую историю работы над этим первоначальным наброском. Несколько слов следует лишь сказать о его форме, которую он сохранил после всех переработок. Ещё до того, как первый вариант был закончен и в значительной степени исправлен, я предполагал, что рукопись выйдет в свет как том в серии «Унифицированная энциклопедия наук». Редакторы этой первой работы сначала стимулировали мои исследования, затем следили за их выполнением согласно программе и, наконец, с необычайным тактом и терпением ждали результата. Я многим обязан им, особенно Ч. Моррису, за то, что он постоянно побуждал меня к работе над рукописью, и за полезные советы. Однако рамки «Энциклопедии» вынуждали излагать мои взгляды в весьма сжатой и схематичной форме. Хотя последующий ход событий в известной степени смягчил эти ограничения и представилась возможность одновременной публикации самостоятельного издания, эта работа остаётся всё же скорее очерком, чем полноценной книгой, которую в конечном счёте требует данная тема.

Поскольку основная цель для меня заключается в том, чтобы добиться изменения в восприятии и оценке хорошо известных всем фактов, постольку схематический характер этого первого труда не должен вызывать порицания. Напротив, читатели, подготовленные собственными исследованиями к такого рода изменению ориентации, необходимость которой я отстаиваю в своей работе, возможно, найдут её форму и в большей мере наводящей на размышления, и более лёгкой для восприятия. Но форма краткого очерка имеет также и недостатки, и они могут оправдать то, что я в самом начале показываю некоторые возможные пути к расширению границ и углублению исследования, которые я надеюсь использовать в дальнейшем. Можно было бы привести гораздо больше исторических фактов, чем те, которые я упоминаю в книге. Кроме того, из истории биологии можно подобрать не меньше фактических данных, чем из истории физических наук. Моё решение ограничиться здесь исключительно последними продиктовано частично желанием достигнуть наибольшей связности текста, частично стремлением не выходить за рамки своей компетенции. Кроме того, представление о науке, которое должно быть здесь развито, предполагает потенциальную плодотворность множества новых видов как исторических, так и социологических исследований. Например, вопрос о том, каким образом аномалии в науке и отклонения от ожидаемых результатов всё более привлекают внимание научного сообщества, требует детального изучения, так же, как и возникновение кризисов, которые могут быть вызваны неоднократными неудачными попытками преодолеть аномалию. Если я прав в том, что каждая научная революция меняет историческую перспективу для сообщества, которое переживает эту революцию, то такое изменение перспективы должно влиять на структуру учебников и исследовательских публикаций после этой научной революции. Одно такое следствие - а именно изменение в цитировании специальной литературы в научно-исследовательских публикациях, - вероятно, необходимо рассматривать как возможный симптом научных революций.

Необходимость крайне сжатого изложения вынуждала меня также отказаться от обсуждения ряда важных проблем. Например, моё различение допарадигмальных и постпарадигмальных периодов в развитии науки слишком схематично. Каждая из школ, конкуренция между которыми характерна для более раннего периода, руководствуется чем-то весьма напоминающим парадигму; бывают обстоятельства (хотя, как я думаю, довольно редко), при которых две парадигмы могут мирно сосуществовать в более поздний период. Одно лишь обладание парадигмой нельзя считать вполне достаточным критерием того переходного периода в развитии, который рассматривается во II разделе. Более важно то, что я ничего не сказал, если не считать коротких и немногочисленных отступлений, о роли технического прогресса или внешних социальных, экономических и интеллектуальных условий в развитии наук. Достаточно, однако, обратиться к Копернику и к способам составления календарей, чтобы убедиться в том, что внешние условия могут способствовать превращению простой аномалии в источник острого кризиса. На том же самом примере можно было бы показать, каким образом условия, внешние по отношению к науке, могут оказать влияние на ряд альтернатив, которые имеются в распоряжении учёного, стремящегося преодолеть кризис путём предложения той или иной революционной реконструкции знания 4 . Подробное рассмотрение такого рода следствий научной революции не изменило бы, я думаю, главных положений, развитых в данной работе, но оно наверняка добавило бы аналитический аспект, имеющий первостепенное значение для понимания прогресса науки.

Наконец (и возможно, что это самое важное), ограничения, связанные с недостатком места, помешали вскрыть философское значение того исторически ориентированного образа науки, который вырисовывается в настоящем очерке. Несомненно, что этот образ имеет скрытый философский смысл, и я постарался по возможности указать на него и вычленить его основные аспекты. Правда, поступая таким образом, я обычно воздерживался от подробного рассмотрения различных позиций, на которых стоят современные философы при обсуждении соответствующих проблем. Мой скептицизм, там, где он проявляется, относится скорее к философской позиции вообще, чем к какому-либо из чётко развитых направлений в философии. Поэтому у некоторых из тех, кто хорошо знает одно из этих направлений и работает в его рамках, может сложиться впечатление, что я упустил из виду их точку зрения. Думаю, что они будут не правы, но эта работа не рассчитана на то, чтобы переубедить их. Чтобы попытаться это сделать, нужно было бы написать книгу более внушительного объёма и вообще совсем иную.

Я начал это предисловие с некоторых автобиографических сведений с целью показать, чем я более всего обязан как работам учёных, так и организациям, которые способствовали формированию моего мышления. Остальные пункты, по которым я тоже считаю себя должником, я постараюсь отразить в настоящей работе путём цитирования. Но всё это может дать только слабое представление о той глубокой личной признательности множеству людей, которые когда-либо советом или критикой поддерживали или направляли моё интеллектуальное развитие. Прошло слишком много времени с тех пор, как идеи данной книги начали приобретать более или менее отчётливую форму. Список всех тех, кто мог бы обнаружить в этой работе печать своего влияния, почти совпадал бы с кругом моих друзей и знакомых. Учитывая эти обстоятельства, я вынужден упомянуть лишь о тех, чьё влияние столь значительно, что его нельзя упустить из виду даже при плохой памяти.

Я должен назвать Джеймса В. Конанта, бывшего в то время ректором Гарвардского университета, который первый ввёл меня в историю науки и таким образом положил начало перестройке моих представлений о природе научного прогресса. Уже с самого начала он щедро делился идеями, критическими замечаниями и не жалел времени, чтобы прочитать первоначальный вариант моей рукописи и предложить важные изменения. Ещё более активным собеседником и критиком в продолжение тех лет, когда мои идеи начали вырисовываться, был Леонард К. Неш, с которым я в течение 5 лет совместно вёл основанный д-ром Конантом курс по истории науки. На более поздних стадиях развития моих идей мне очень не хватало поддержки Л. К. Неша. К счастью, однако, после моего ухода из Кэмбриджа его роль стимулятора творческих поисков взял на себя мой коллега из Беркли Стэнли Кейвелл. Кейвелл, философ, который интересовался главным образом этикой и эстетикой и пришёл к выводам, во многом совпадающим с моими собственными, был для меня постоянным источником стимулирования и поощрения. Более того, он был единственным человеком, который понимал меня с полуслова. Подобный способ общения свидетельствует о таком понимании, которое давало Кейвеллу возможность указать мне путь, на котором я мог бы миновать или обойти многие препятствия, встретившиеся в процессе подготовки первого варианта моей рукописи.

После того как первоначальный текст работы был написан, многие другие мои друзья помогли мне в его доработке. Они, я думаю, простят меня, если я назову из них только четверых, чьё участие было наиболее значительным и решающим: П. Фейерабенд из Калифорнийского университета, Э. Нагель из Колумбийского университета, Г. Р. Нойес из Радиационной лаборатории Лоуренса и мой студент Дж. Л. Хейльброн, который часто работал непосредственно со мной в процессе подготовки окончательного варианта для печати. Я нахожу, что все их замечания и советы чрезвычайно полезны, но у меня нет основания думать (скорее, есть некоторые причины сомневаться), что все, кого я упомянул выше, полностью одобряли рукопись в её окончательном виде.

Наконец, моя признательность моим родителям, жене и детям существенно иного рода. Разными путями каждый из них также вложил частицу своего интеллекта в мою работу (причём так, что как раз мне труднее всего это оценить). Однако они также в различной степени сделали нечто ещё более важное. Они не только одобряли меня, когда я начал работу, но и постоянно поощряли моё увлечение ею. Все, кто боролся за осуществление замысла подобных масштабов, сознают, каких усилий это стоит. Я не нахожу слов, чтобы выразить им свою благодарность.

Беркли, Калифорния

Т. С. К.